Ещё у нас новый пёс, добрый дурачок Бартек, который в восемь месяцев весит 34 кг; очень сильный и прожорливый, но добрейшая скотина, только снова у нас большие проблемы с кормлением, потому что Бартек, конечно, не любит каши, а любит, видите ли, мясо…
Жена по-прежнему работает в рентгене.
В мае этого года были с ней в Берлине, сначала в Восточном, затем в Западном.
И там, и там у меня состоялись авторские встречи, и я заметил, что немцы, хоть и разделены стеной и строем, но очень похожи друг на друга мышлением. Потом в сентябре была такая маленькая конференция в австрийском Тироле, в Альпах, посвященная моему творчеству, но я хоть и собирался поехать, не поехал, потому что не сложилось. Зато написал большую часть книги “Повторения”, в которой есть silva rerum[105] — короткие и длинные рассказы, всего понемногу. Из прорывов (не моих, а моих книг) последний — это издание на португальском языке в Бразилии. А в Испании генерала Франко вышел “Футурологический конгресс”, хотя издатель поначалу боялся тамошней цензуры. В Швеции “Солярис” пошла неожиданно хорошо, её купили публичные библиотеки; а в Финляндии, вроде бы тоже Скандинавской стране, этот роман идёт скверно. И никогда не поймёшь, почему происходит так или этак. В декабре, а точнее, под Новый год в ФРГ выйдет что-то вроде антологии критических работ, посвященных моему творчеству[106], и самые большие трудности были с поиском для этой антологии именно польской критики, так как речь шла о целостных, синтетических разборах, а не о рецензиях на отдельные книги. А недавно в предисловии к советскому переизданию своих книг я прочитал, что Станислав Лем стал известен в СССР гораздо раньше, чем на своей родине, и это мне тоже удивительно. Впрочем, это лишний раз подтверждает тот тезис, что петоpropheta inpatria sua[107]…
В последнее время читал очень плотно и умно написанную (на русском) книгу И. Шкловского об эволюции звёзд. Вообще должен сказать, что никак нельзя пожаловаться на избыток ценных научных и одновременно новых позиций в наших книжных магазинах.
Дома стало совсем тесно, и самое худшее — это пачки с авторскими экземплярами на очень экзотичных языках, так как непонятно, что со всем этим делать. Подвал уже забит до отказа, а на чердак класть неудобно и страшно (как бы потолок не провалился), вот и мучаемся. Ещё я постоянно разрываюсь между пишущей машинкой и великими проектами моего сына, потому что появилась у него великая страсть мастерить и изобретать, вот мы и строим и изобретаем с ним всякие интересные устройства. Сейчас принялись за электрический мотор, основанный на старой концепции катушки, всасывающей железный сердечник, по форме такой же, как паровая машина Уатта с балансиром. У Томаша есть разные интересные вещи (машина Уимсхерста, паровая машина), но сейчас он презирает всё, к чему сам рук не приложил, и я должен очень стараться, чтобы его не разочаровать: например, подтянулся в паянии…
Со здоровьем дела обстоят более-менее.
Зубов во рту стало меньше, зато начал расти живот.
Но за живот я взялся строго и безжалостно, недельными голодовками, — и в самом деле есть результаты. А вот сон перепутался, и часто не сплю даже в четвёртом часу (утра). По совету немецкой пословицы am einer Not eine Tugend machen[108] я начал в эти ранние часы писать, так как это для меня самое спокойное время. И так понемногу передвинул себе день, что сейчас к девяти вечера уже падаю с ног… и часто иду спать в одно время с Томашем…»{187}
В письме, отправленном в мае 1976 года польскому писателю и сценаристу Александру Сцибору-Рыльскому, написавшему, кстати, сценарии для таких знаменитых фильмов Анджея Вайды, как «Человек из железа» и «Человек из мрамора», Лем жаловался:
«Может, я что-нибудь бы и написал новое, если бы переписка с читателями не съедала половину моей жизни. Разные типы со всего света присылают мне на оценку свои паштеты. Недавно какой-то негр из США прислал рукопись весом 4,2 килограмма, честное слово, а в марте какой-то немец из ГДР — такую же. А сегодня этот же немец прислал мне напоминание с укором, что я ему не отвечаю и не рецензирую его замечательные произведения. А то кто-то приезжает из Скавины и терзает меня, потому что пишет историю своей семьи. А ещё мне пишет куча всяких идиотов, которым кажется, что разные космические цивилизации что-то по ночам нашёптывают им интересное. А в апреле я был вынужден вежливо прогнать одну пани-режиссёра, которая хотела сделать “Лем-шоу” для нашего телевидения. Замечательное, брат, она придумала начало. Помнишь фильм, в котором товарищ Сталин в белом кителе поливает фруктовое деревце?[109] Ну вот. А в начале нашего шоу я должен был подвязывать яблоньку с помощью двух роботов. Такое шутовство казалось ей гениальным…»{188}
Обычно Лем старался держаться в стороне от проблем политических, но в 1976 году подписал протест против того, чтобы в Конституцию Польши был вписан некий новый пункт о «ведущей роли» ПОРП в жизни страны и о «вечной дружбе» с СССР.
К счастью, такого рода «диссидентство» не сказалось на судьбе писателя.
Более того, в том же году Станиславу Лему была присуждена Государственная премия ПНР 1-й степени — за литературное творчество.
Летом 1976 года Лем отправил жену и сына в курортный городок Устку на море.
У Томаша была астма, мальчика следовало подлечить. Лем часто практиковал такие выезды, сам же оставался дома, чтобы спокойно работать. Но на этот раз дела с самого начала не складывались, вдруг начались неполадки с мочевым пузырём и простатой. Срочную хирургическую операцию писателю провели в Катовице, потому что в Кракове не было соответствующего оборудования. А после возвращения, буквально через пару недель, начались осложнения: от неудачного укола отнялась правая рука, началось внутреннее кровотечение.
Понадобилось новое хирургическое вмешательство, опять в Катовице.
Междугородняя связь тогда была неудобная, сложная, часами приходилось ожидать соединения. Барбара ничего не знала, а когда дозванивалась до дома, сестра ей отвечала: «Да вот Сташек куда-то вышел». Но, в конце концов, Барбара узнала правду и решила вернуться. Билетов на поезд или на самолёт (лето, курортная зона) не было, Барбара нашла таксиста, который согласился везти её за 750 километров.
«Возвращение из эсхатологической зоны к ежедневным делам показалось мне странным, — писал Лем Канделю, — ибо там, несмотря на муки и кровь, царствуют гигантские и окончательные напряжения, там, по крайней мере, временно становится явной ценность жизни сама по себе, а тут — кучи всяких бумаг, писем, договоров, корректур, которые кажутся глупыми и ненужными пустяками…»{189}
