В это же время неожиданно приехал Боря Райскин, чтобы навестить родителей. Как оказалось, до отъезда в Америку он жил в соседнем квартале, и он зашел навестить меня и рассказать об итогах Нью-Йоркского фестиваля. Мы долго говорили о том, что было не так, и как этого можно избежать в дальнейшем. Я посетовал на то, что не знаю с какой стороны подступиться к организации фестиваля здесь, и что было бы неплохо довести все это до той стадии, когда эти фестивали станут традиционными по обе стороны океана. Наш дружок Курёхин стоил того, чтобы о нём помнили. Перед отъездом Боря собирался навестить меня ещё раз.
Меня же не покидало нехорошее предчувствие того, что с Эдиком могло что-то произойти. Мне продолжали звонить его друзья. Прошло уже десять дней, как его не видели. Я долго отгонял от себя дурные мысли, но когда я уже смог перемещаться с палочкой, за мной на машине заехала Наташа Воробьева, и мы поехали на Бакунина. Мы решили прочесать заброшенное здание, и к ужасу всех собравшихся наши худшие предчувствия оправдались. Эдик был найден на чердаке этого здания. Мне пришлось заниматься похоронными хлопотами и, самое страшное – регулировать отношения Тоси с родственниками Эдика. Отрегулировать их мне не удалось и в итоге, вопреки желанию Тоси, его похоронили под Выборгом, рядом с отцом. Это была ужасная ситуация, которая вымотала всех нас, и я не смог встретиться с Борей Райскиным, чтобы попрощаться с ним. Через несколько дней из Нью-Йорка пришло печальное известие о его кончине. Никто не мог найти никакого разумного объяснения происшедшего. Тем более его не мог найти я. Вокруг все рушилось. Меня это настолько ошеломило, что хотелось спрятаться и больше не высовываться. Я стал тупо заниматься на виолончели, просто наматывая часы.
Будучи в Америке, я возобновил знакомство с Женей Зубковым, с которым мы как-то пересекались у Дюши. Женя был занят прекрасным делом спасения русских алкоголиков. И многие наши друзья прошли курс лечения от этого недуга в Америке. Мне хотелось помочь брату Алексею, но я прекрасно осознавал, что отправить его лечиться в Америку по этой программе нереально. Однако Женя порекомендовал мне обратиться к отцу Маркелу, настоятелю Федоровского собора в Пушкине. Неожиданно оказалось, что мы с ним учились в одной школе, и он был на год старше меня. Отец Маркел согласился принять Алексея в приют, который они организовали в поселке Поги за Павловском. На моё удивление, брат согласился, и в этот же день, мы вместе с моим двоюродным братом Павлом, препроводили его в это заведение. Уклад этого приюта был очень простой, это было нечто среднее между монастырем и зоной. Всё было преисполнено покоем и любовью к ближнему, однако контингент был непростой. Через неделю мы ездили навестить брата, и я был приятно удивлен тем, что он там прижился. Пока его не было, я несколько дней наводил порядок на Восстания. Я выкинул всё барахло и вымыл всю квартиру. Я никак не мог поверить в то, что излечение возможно, и через две недели брат, конечно же, убежал. Мы сговорились с Владом, мужем моей племянницы, и снова препроводили братца в Поги. Так продолжалось ещё раза два. Нужно было постараться дотянуть до весны. В мае «Анонимные алкоголики» предполагали переехать в новый дом на горе под Красным селом. И Алексей попал в число тех, кого отправили на эту гору ремонтировать дом к приезду остальных. К этому времени он свыкся с пребыванием там, но вернувшись в город помыться, он оторвался, пустился во все тяжкие и больше туда уже не возвращался. Для того, чтобы туда снова вернуться, нужно было благословение отца Маркела, а уговорить брата снова поехать в Пушкин мне не удалось.
Лена заканчивала колледж и, ещё в процессе обучения, искала возможность заниматься домашними родами. Насколько я мог об этом судить, её не устраивала система деторождения, с котором она соприкоснулась в годы учебы и практики в роддомах. Изменить систему было невозможно, но оказалось, что детей можно рожать дома. Она познакомилась с домашней акушеркой Леной Ермаковой и, продолжая учиться в колледже, стала постигать премудрости домашних родов. Лена и Лёша Ермаковы уже несколько лет практиковали схему, которая готовит будущую мать к этому важнейшему моменту в её жизни и позволяет ей родить здорового ребёнка так, как это предусмотрела природа. Лена настолько глубоко погрузилась в это процесс, что постепенно и я принял эту точку зрения и стал вникать в природу таинства деторождения.
Тем временем я продолжал репетировать с «Вермишелью». Несколько лет назад, когда я уже давно распростился с игрой на виолончели, будучи в Самаре, я по случаю купил деревянный инструмент. Он требовал ремонта, но я столько раз уходил на пенсию, что не было резона приводить её в порядок. И вот этот случай подвернулся, я наконец играл в оркестре, и мог попытаться добиться правильного виолончельного звука. В силу своего характера, если я вовлекаюсь в какой-то процесс, то уже не могу быть пассивным участником. Я привык действовать, и естественно я стал думать, что можно сделать в этой ситуации для развития оркестра. Таким образом, имея некоторый опыт в менеджменте, я стал выполнять элементарные административные функции. При этом я придерживался своих принципов, которые разделяли не все участники оркестра. К этому времени Сережа уже лет шесть играл в «Аквариуме», в который он попал, когда этой группе уже не надо было никому ничего доказывать. Он постоянно концертировал, гастролировал и получал приличные гонорары за выступления, что для него было само собою разумеющимся. Он немного болезненно относился к тому, что Боб может прознать про его сольный проект, и боялся попасть в немилость. В том был свой резон.
Мне же в свое время пришлось пройти длинный путь от полной безвестности к тому, что впоследствии и стало известно, как группа с этим названием. Я имел опыт ожидания того, что если ты делаешь правильное дело, то рано или поздно события начнут разворачиваться. Сережа же нервничал и ждал быстрого признания «Вермишели». Мы сыграли несколько концертов, но на них приходило по двадцать человек. Музыка оркестра была отнюдь не развлекательная, хотя безусловно имела огромный потенциал, и может быть даже коммерческий. Но ситуация в этой стране к такой музыке пока не была готова. Все разговоры музыкантов почему-то сводились к тому, сколько нам могут заплатить за выступления. Я пускался в бессмысленные споры по поводу того, что в такой ситуации стоит делать, а чего категорически делать нельзя. Но суть этого противоречия лежала гораздо глубже, нежели я предполагал, и постепенно в наших отношениях с Сережей наметилась брешь, которая давала о себе знать в абсолютно разных ситуациях. Это мог быть саундчек перед выступлением, когда группа ещё не успела настроиться, а Сережа вдруг начинал прогон каких-нибудь пьес при полном отсутствии звука на сцене. Когда же в паузах по неосторожности я убеждал его прерваться и продолжить настройку звука, это неизменно вызывало его гнев. Он мог обидеться абсолютно по любому поводу.
