А я, стянув наконец с плеч свой бушлат и повесив его на гвоздь у косяка двери, разбирался в своем бауле, выкладывая на край стола свои дорожные припасы. Вынул и лагерный хлеб, от одной из паек которого была выщипана добрая половина.
– А это зачем? – сказал второй, показывая глазами на мое продовольствие.- Думаете, не хватит того, что на столе?..
– Хватит-то хватит, но ведь я не в гости зван!..
– А вот сегодня как раз и будете нашим гостем,- подхватил первый, выходя из-за ширмы сразу с двумя чайниками и ставя их на стол один на другой. Заметив мой хлеб, он спросил:-Лагерной выпечки? За дорогу так и не съели?
– Аппетита не было… Ягодами подкармливался, как глухарь.
Показывая на непочатую, уже черствую горбушку, он спросил:
– Это ваша дневная норма? Сколько же она весит?
– Восемьсот граммов – стахановская пайка. Больше этой не бывает.
– Что ж, с хорошим приварком за глаза хватит… По сколько часов работали?
Я сказал, что по солнышку: от восхода до захода.
– Каторжанам на Сахалине в царские времена выдавали по три фунта на день и мяса до полфунта,- заметил он.
– Антона Павловича вспомнили? – сказал я, пристраиваясь к столу.
– Давненько читал, а вот как кормили тамошних арестантов, почему-то запомнилось… Не где-нибудь живем, а возле Бамлага, так кое-что о вас знаем. Наслышаны и о кормежке. Не густо… А теперь давайте чаевничать, пока заварка не проветрилась.
Когда я вместе с ними поел настоящей картошки и напился крепкого индийского чая, которых не пробовал, кажется, вечность, я как будто вновь ожил. О чем мы говорили, я уже не помню, но белый свет мне казался намного милее, а перспективы на ближайшее будущее не такими безнадежными…
Потом я сидел перед осколком зеркала, прислоненного к фонарю, и не торопясь скоблил безопасной многодневную щетину. А рядом два незнакомых мне и вместе с тем таких сердечных и близких человека непрестанно дымили и горячо, хотя и вполголоса, обсуждали занявший их головы вопрос: как лучше и побыстрее «протолкнуть» меня подальше за Байкал… На краю стола лежали так никем и не тронутые мои беглецкие припасы, в том числе несколько тонких колбасок со вздутиями шпига, почти полголовки сыра, галеты и банка топленого жира.
Мои друзья, видимо, давно работали вместе и знали друг друга хорошо. Во всяком случае, доверяли один другому полностью.
Обращаясь ко мне, первый сказал:
– Сейчас вы идите на товарную, ищите состав порожняка, стоящего паровозом на запад, забирайтесь в любой вагон – и с богом. А это, все, что выложили, забирайте в свой чемодан, пригодится.- И он решительно сдвинул к самому краю стола все мое продовольствие впридачу с хлебом, нарезанным к чаю.
– Пожалуй, лучше я его сам провожу,- сказал второй,- а то, не ровен час, еще заблудится.
Потом, что-то вспомнив, он сунул руку в карман брюк и протянул мне сложенный червонец:
– Возьмите, пригодится в дальней дороге. К сожалению, больше нет, кроме мелочи…
Я в «благородном негодовании» отстранился, закинул руки за спину и замотал головой:
– Не возьму, нет, нет…
– К чему вы жеманитесь, словно барышня! – сказал он, высматривая на мне место, куда бы засунуть свой червонец.- Вам не на цветы дают, а на жизнь. Берите! – И он всунул деньги в нагрудный карман моей поношенной армейской гимнастерки, списанной в Красной Армии и принятой лагерем для обмундирования зэков.
«Русская, добрая, распахнутая душа!»-растроганно подумал я и вновь раскрыл свой баул.
– Возьмите тогда хотя бы часть этого! Не могу я принять от вас деньги, не зная, куда и когда верну!
– Ну, к чему это мальчишество?! «Верну» – «не верну»! Мы же не кредиторы, а товарищи.
И все же я настоял на том, чтобы оставить у них банку с жиром.
– Ладно уж, оставь, упрямый ты человек,- вздохнул первый и отнес банку за ширму.
Сборы мои были минутными, и из дому мы вышли все вместе. На какое-то мгновение мы задержались на крыльце, на которое два часа назад я поднимался, как Христос на Голгофу. Синее небо все вызвездило. Ранняя ночь уже плотно окутала затихший городок, и лишь товарная станция вдали светилась и шумела.
Крепко стиснув мою руку выше локтя, первый тихо сказал:
– Прощай, брат, не унывай и будь смелее. Настойчивый и храбрый человек и шилом выкопает колодец! Ясно? Но и об осторожности не забывай…
Он стоял ступенькой выше, как бы охраняя нас, и, хлопнув меня на прощание по плечу, добавил:
– А подробностей о себе любому встречному говорить не следует. Лучше выдумывай побольше и поскладнее: вранье и похвальбу в наше смутное время любят больше, чем прямоту и правду. Ни пуха вам!
Он остался стоять на крыльце, прощально подняв руку, а мой спутник повел меня знакомыми ему переулками.
До товарной станции мы дошли минут за двадцать, Мой спутник ловко и умело перебегал по вагонным площадкам длинных товарных составов, легко нырял под вагоны, изредка остерегая меня словами «не ушибись». Я едва поспевал за ним. Когда перебрались через последний состав и перед глазами высветились просторы широкого путевого хозяйства с десятком пар сияющих рельсовых путей, мой провожатый приостановился и огляделся:
– Помешкай тут чуток, а я поищу, что нам надо.- И он торопливо пошел в сторону стоявшего под парами длинного товарного состава.
Я приставил баул к ноге, снял кепку и вытер ею вспотевшее лицо и шею. Бушлат чуть сдвинул с плеч. От меня шел пар.
Несколько минут спустя подвижная фигурка моего спутника показалась на фоне дальнего луча прожектора. Разглядев меня, он поманил к себе рукой.
– Нам здорово повезло, приятель,- заговорил он, когда я подбежал,- Этот порожняк – до Иркутска, мне сам машинист сказал. И будет останавливаться редко ненадолго, лишь для забора воды и при смене паровозных бригад. Порожняку на запад теперь дают зеленую улицу. Если все пойдет по расписанию, то меньше чем за трое суток отмахаете полторы тысячи верст с гаком, Недурнецки?!
Потом мы прощались, долго не разжимая сцепленных рук. Я вскарабкался с его помощью в вагон, а он еще раз помахал мне рукой.
– Старайтесь не выходить, не открывать дверей без надобности и не высовываться, особливо днем на разъездах и станциях. Воздуху там для одного с избытком… Счастливо до дому доехать! Желаю удачи!
– И вам счастья, здоровья и удачи во всем… За все вам спасибо,- говорил я, задвигая с его помощью тяжелую дверь. Потом, привалясь спиной к притвору, я едва сдерживался, чтобы не зареветь от нахлынувших чувств…
Через какое-то время пробуксовал паровоз, потом раздался негромкий свисток, и поезд плавно стронулся с места, перестукиваясь буферами, пошатываясь на стрелках и быстро набирая скорость… Я все стоял в темноте вагона, привалясь к двери и обтирая щеки ладонями от набегающих слез.
