Вскоре после смерти отца наступил майский праздник тано, и мы упрашивали мать посетить вместе могилу отца.
— Мне нечего там делать, идите вы одни, — сказала она и отказалась пойти вместе с нами.
Но она приготовила нам жертвенную пищу и досконально объяснила, как сжигать благовония, как наливать вино и как кланяться перед могилой. Думаю, что она не пошла вместе с нами к могиле отца потому, что не хотела показать детям своих слез. Она ходила к могиле одна.
Она нарушила эту традицию только один раз, когда Ли Гван Рин, не успевшая присутствовать на похоронах отца, пришла в Фусун позже и посетила могилу. Тогда мать сопровождала ее. У могилы Ли Гван Рин рыдала так горько, что чуть было не упала в обморок. Мать даже утешала ее, уговаривая перестать плакать.
Моя мать была такая сердобольная, но не показывала своих слез перед людьми. Она обладала таким стойким характером, какой редко наблюдается у женщин. Поразительные личные качества матери, которые видел я в детстве, оставили в моей жизни, в моей памяти неизгладимые впечатления.
Будучи вот такой, она без колебания торопила сына тронуться в путь, невзирая на свое одиночество и тоску. Будучи такой больной, прикованной к постели, она дала сыну, словно бичуя его беспощадно, такое глубокомысленное наставление, которое стало моим кредо на всю жизнь.
Я полагаю, что моя мать была женщина необыкновенная. Не случайно я часто называю Чан Гиль Бу, мать товарища Ма Дон Хи, необыкновенной женщиной. Она встретилась со мной после освобождения страны. Она не плакала. Все другие женщины плакали, встретившись со мной, но она не плакала. Я предложил ей жить в Пхеньяне, где много соратников ее сына. Но старуха тайком вернулась в родной край, заявив, что она должна найти врагов, которые донесли на ее сына…
Я не мог заснуть и вышел на двор. Расхаживал возле покосившейся изгороди из леспедецы, дыша свежим воздухом. Бесшумно открыв дверь, вышел к завалинке Чхоль Чжу. Мы с ним сели на вязанку дров и разговаривали. Он сказал мне, что до сих пор не мог ухаживать за матерью как следует, занятый комсомольской работой, но отныне будет окружать ее заботой, чтобы старший брат не беспокоился о семье. Собственно, я и хотел попросить его об этом, а он сказал это сам, и на душе у меня стало легче.
Утром мы с аппетитом ели кушанье из протертых соевых бобов. После завтрака я посетил Ким Чжон Рёна, жившего за нашим домом. Хотелось посоветоваться с ним о судьбе младших братьев. Я ему откровенно признался, что мне надо сейчас же отправиться в Южную Маньчжурию, но не смею уйти из деревни Туцидянь из-за беспокойства о семье.
— Иди, а все домашние дела поручи мне. Я буду целиком и полностью отвечать за них. Так что не беспокойся. Буду заботиться о твоих младших братьях и ухаживать за больной матерью как надо, — ответил Ким Чжон Рён.
Я вернулся домой и стал собираться в путь. Когда я завязывал шнурки на обуви, мать достала из плетеной корзиночки-ящичка четыре пятивоновых денежных знака и подала мне.
— Бери это с собой. В жизни на чужбине, наверно, бывает немало случаев, когда понадобятся деньги. У мужчины в кармане должны быть деньги на всякий случай. Ведь твой отец не раз говорил, что в последний период цинского Китая Сунь Ятсен, заключенный в тюрьму иностранного посольства, мог убежать оттуда, сунув в руку уборщику несколько грошей.
Деньги я взял, но в карман положить их не мог. Стоял с дрожащими руками, не зная, как поступить. Я слишком хорошо знал, какие огромные усилия матери вложены в эти 20 вон. Эти деньги она копила грош за грошом, занимаясь стиркой и шитьем по найму, истирая ладони и пальцы в кровь. В ту пору вол стоил примерно 50 вон. Так что на 20 вон можно было купить вола средней величины или зерна, достаточного для пропитания семьи из трех едоков на целый год.
Я сошел с завалинки, шатаясь, будто потерял равновесие тела от тяжести этих денег. Склонил голову и произнес:
— Мама, я ухожу. До свидания!..
В эту минуту в моей голове мелькнула только одна мысль: «Нельзя заставить мать проливать слезы приветом, в котором ощущается что-то необычное, чем в прошлое время». Поэтому я старался попрощаться просто, как обычно, без какой-то особенной интонации.
— Иди скорее, раз решил идти…
Мать кивнула мне головой с грустной улыбкой на лице, на котором отражена тень тяжелой болезни.
В этот короткий промежуток времени в моей голове роились сложные мысли, мучившие меня всю ночь напролет. «Когда же смогу я снова войти в этот двор? Обещает ли мне победу путь, по которому я решил идти? Что ждет меня впереди? Не будет ли надежды на улучшение здоровья матери?» Я погрузился в такие размышления, продолжая обходить дом.
Вдруг мать отворила дверь и упрекнула меня сурово:
— Почему ты мешкаешь с отъездом? Что еще беспокоит тебя? Вряд ли сможешь справиться с большим делом, чувствуя себя вот так. Ты же решил вернуть потерянную Родину. А ты, вижу, такой слабовольный, озабоченный домашними делами. Ты должен думать о своем дяде и дяде по матери в тюрьмах, прежде чем беспокоиться о семье. Тебе надо думать о порабощенном отечестве и о народе. Уже двадцать два года с тех пор, как японцы захватили страну. Если ты сын Кореи, должен иметь твердую волю и идти крупным шагом. А если хочешь и впредь посетить дом, беспокоясь о матери, не показывайся больше у этой двери. Я не хочу видеться с таким сыном.
Эти слова матери потрясали мое сердце, словно гром.
Она прислонилась головой к дверному косяку, будто истратила всю свою силу в эти слова, и глядела на меня глазами, полными любви, пыла и обиды. В моей памяти воскрес ее облик того вечера, когда она отправляла меня, прибывшего в Бадаогоу, преодолев пешком тысячу ли, тут же в Линьцзян, не позволив даже переночевать дома.
Я как сын впервые видел тогда образ такой стойкой и благородной, справедливой и пылкой матери. Казалось, что она вот-вот воспламенится всем своим справедливым и пылким существом.
До тех пор я полагал, что хорошо знаю свою мать, которая родила и вырастила меня. Но ее воля и дух достигли такого рубежа, какого я и представить себе не мог.
В эту минуту облик ее вставал перед моими глазами образом не матери, а учителя и наставника. Мое сердце наполнилось безмерным счастьем и гордостью, что у меня такая замечательная и благородная мать.
До свидания, мама!
Я снял фуражку и низко склонил голову. Потом размашисто зашагал в сторону околицы.
Перешел ручей по деревянному мостику и оглянулся назад. Мать стояла в белой одежде и долго смотрела на меня, прислоняясь к дверному косяку. Это был последний ее облик, запечатленный в моей памяти. Где же таится в таком хрупком ее теле столь высокий и стойкий дух, потрясавший так сильно сердце этого сына? С какой легкой душой сын мог бы идти сейчас этим путем, если бы такая замечательная мать не страдала тяжелым недугом. Я сжал губы, чтобы не пролить слезы.
