числу тех лучших людей, о которых мы вечно будем помнить» [680].
Ариадна. Портрет работы Жака Шапиро (Париж, 1939?)
Ариадна с матерью
Кнут (Кишинев?)
Портрет Кнута художника А. Лошакова (Париж, 30-е годы)
Ариадна с сыном Эли (Париж)
Кнут у Стены Плача (Иерусалим, 1937)
Ариадна (справа), Кнут (крайний слева) и Ева (Женева, 1939)
Ариадна (справа), Кнут и Ева (Париж, 1940)
Фрагмент письма Ариадны Еве
Один из номеров «Аффирмасьон»
Ариадна и Кнут (Париж, 1939)
Бойцы Еврейской Армии
Кнут, Бетти и Йоси (Париж, ок. 1947)
Бетти Кнут (1950)
Йоси Кнут (Тель-Авив, 1995)
Ева Киршнер на фоне своего портрета работы Жака Шапиро (Тель-Авив, 1995)
Могила Ариадны
За письменным столом следственного кабинета в Бутырской тюрьме сидел рыжеватый человек с рыжеватыми усами и коротко подстриженными висками. Заурядная внешность чиновника, как сказал кто-то из тех, кому доводилось с ним встречаться.
У других осталась в памяти как раз приятная внешность этого человека. По их мнению, его можно было принять за учителя гимназии или за литератора, и поэтому он многим внушал доверие. А третьи, наоборот, говорили, что внешность у него отталкивающая.
Человек был одет в хорошо отутюженный серый костюм. На столе перед ним лежала стопка картонных папок с тесемками, стоял стакан крепкого чая, а в тяжелой мраморной пепельнице еще дымилась папироса в обкусанном черном мундштуке. Он машинально вынул окурок, аккуратно затушил его, продул мундштук и только потом отхлебнул чаю. Затем открыл верхнюю папку, взял из нее две фотографии и посмотрел на них. Молодая девушка — анфас и в профиль. В профиль выглядит хуже. Он ухмыльнулся ее короткой, чуть ли не мальчишеской стрижке, перевел взгляд на полные губы, широкий нос, округлый подбородок, густые черные брови и принялся внимательно рассматривать ее глаза за стеклами круглых очков в простой металлической оправе. В этих глазах полыхала ненависть. Но было в них и нечто такое, что заставляло задуматься. Он закурил новую папиросу и начал читать. «Вильбушевич Мария Вульфовна. Родилась 11 октября 1878 года в деревне Лососня, Гродненского уезда. Вероисповедание — иудейское. Родной язык — идиш. Русским владеет свободно. Дочь мукомола из Гродно. Профессия — плотник». Он снова ухмыльнулся. Ну и ну. Женщина, да еще еврейка — и плотник. А вот и сведения поважнее. «Пользуется большой известностью среди рабочих, ведет вечерний кружок по изучению марксизма. Арестована в Минске 27 июля 1899 года. При обыске найден пистолет марки „парабеллум“».
Он затянулся папиросой, еще раз посмотрел на фотографию и нажал на кнопку звонка.
— Алексей Петрович, — сказал он появившемуся в дверях помощнику, — допроси-ка тут одну евреечку, а я посижу в сторонке, послушаю.
* * *
Молодая арестантка вошла в кабинет, остановилась у двери и откинула упавшую на глаза прядь. В комнате без окон за столом сидел немолодой, лысоватый человек в форме, а другой, в штатском, сидел в дальнем углу.
— Да вы садитесь, — человек в форме вышел из-за стола и галантно предложил ей стул.
Она неловко подобрала тюремную робу и села.
— Мадемуазель Мария Вильбушевич?
— Арестантка Мария Вильбушевич, — отрезала она.
— Ну, зачем же так? Я ведь вам не враг.
— И еще какой враг!
— Полноте, давайте прежде всего познакомимся. Ваше имя я уже знаю, а меня зовут Алексей Петрович.
— Вы — жандарм?
— Я следователь, служу в Министерстве внутренних дел.
Следователь раскрыл папку и, пробежав глазами первые строчки, остановился на «Профессия — плотник».
— Помилуйте, мадемуазель Вильбушевич, чудно как-то получается. Женщина — плотник. Что за блажь?
— Вы меня затем и вызвали, чтобы это выяснить? Извольте. Мужчины и женщины должны быть равны. И ничего «чудного» в том, что я — плотник, нет.
— Воля ваша. Ну-с, — он перевернул страницу, — «… революционерка. Видный член партии БУНД. Возглавляла первомайскую демонстрацию, неся впереди красное знамя. Организовала противозаконный митинг в рабочее время. Замешана в подстрекательстве к свержению царского режима».
На лице арестованной ровно ничего не отразилось.
Следователь закрыл папку и аккуратно завязал тесемки.
— Тут написано «замешана в подстрекательстве к свержению царского режима», но, думаю, здесь что-то не так: вы человек убеждений, а подстрекательство — удел ничтожеств и трусов, что, в сущности, одно и то же. Я, с вашего позволения, закурю. Не угодно ли? — и он протянул ей коробку папирос.
— Вы меня не подкупите.
— Господь с вами! С чего вы взяли, что я хочу вас подкупить?
— А зачем же еще вы предлагаете мне курить, разговариваете со мной вежливо, не издеваетесь. Меня здесь держат уже месяц, все это время не перестают оскорблять, камера кишит крысами. Вы что, и мужчин ими пугаете или только женщин?
— Так вы же сами сказали, что мужчины и женщины должны быть равны. Шучу, шучу. Женщины храбрее мужчин. Сегодня они уже не те, что в былые времена. Подумать только, девицы, которым всего полпоколения назад гувернантки ставили парижский прононс, подались в плотники! А мужская храбрость порой лишь видимость. То ли дело женщины. Они воистину отважны.
Арестованная хотела что-то сказать, но промолчала. Следователь выдержал долгую паузу, прошелся по кабинету, снова сел за стол и еще несколько минут молча курил.
— Знамя на демонстрации несли. А оно, поди, тяжелое. — Он сосредоточенно гасил окурок, но одним глазом следил за арестанткой.
— В вашей тюрьме попирают человеческое достоинство, — посмотрела она на него с нескрываемой ненавистью.
— Да, жандармерия у нас работает еще по старинке, — сокрушенно покачал он головой. — Я давно утверждаю, что такое обращение с арестантами недопустимо. Людей, разумеется, следует переубеждать, но не такой же методой. Чайку не хотите ли? Холодновато тут. Как раз сегодня получил отменный чай из Нижнего. Такой сорт только оттуда и привозят.
— Нет уж, сами пейте свой чай. А я буду пить вашу бурду в камере. Вызывайте охранника.
Следователь помедлил, потом нажал на кнопку звонка, и арестантку увели.
Человек в штатском встал и подошел к столу.
— Молодец, Алексей Петрович, — похвалил он помощника. — Как по писаному.
— Ваша
