Утром Лазорев поехал к Ковригину, чтоб учинить допрос, а слободские люди вокруг двора засеку ставят — чума.
Купец Ковригин на крышу залез, плачет, грозится, притащил мешок с деньгами, пересыпает из мешка в меру и обратно.
— Выпустите! Не дайте помереть! В монахи постригусь!
Клянет всех нещадно: Пронского, Хилкова, а больше всего патриарха.
— Антихрист проклятый! Колол глаза святым иконам Никон, а наказание от Бога нам, страдальцам. Изловите Никона! Всем вам погибель будет, коли не прибьете дьявола.
Чумному рта не зажмешь, ничего ему уже не страшно.
Лазорев велел зевак разогнать. Дивное дело! От чумы все по щелям разбрелись, как тараканы, а на чумную дикую речь — вот они.
Чумные речи, как сама чума, — заразны. Стали людишки в толпы сбиваться, юродивые на папертях заголосили. И все в одно слово:
— Пусты наши церквы, Бог покинул нас, сирот! Сатане головой выдал!
Лазорев во всех шумных местах был со своими драгунами, никого, впрочем, не трогая и ни во что не вмешиваясь. На ночь глядя, вернулся ко двору Ковригина. Тревожил его купец-сумасброд.
Летнему дню конца нет. Лазорев за день задеревенел в седле, однако ж и ночь покоя не сулила.
Поменял возле ковригинского двора караулы. Солдаты все крепкие, десятник — человек расторопный и не дурак.
— Поеду спать, — решил Лазорев. — Любаша небось извелась, ожидая.
Тут и звездочка на небо вспрыгнула. Словно в свете-то белом и тишь, и благодать.
И только Андрей поводом шевельнул, чтоб домой ехать, на заборе появилась баба, сиганула наземь и кинулась бежать.
— Пали! — крикнул Лазорев драгуну с карабином.
Тот растерянно повернулся к полковнику:
— Как же это?.. В бабу?!
— В чуму!
Лазорев спрыгнул с седла, выхватил у драгуна карабин, навел, прицелился — убил. Грохот выстрела сорвал с гнезд галок. Завизжали, заклубились в небе. И тут еще трижды пальнули. С другой стороны двора. Лазорев на коня, помчался вокруг зачумленного двора.
— Убежал! — крикнул ему драгун. — Трое было! Двое вон они, не шевелятся, а третий в проулок ушел.
— Догнать! — приказал Лазорев. — Один останется, двое — в погоню.
И сам, вытащив из-за пояса пистолет, поскакал в проулок.
Пришла вдруг дурная мысль: а что, если чумной в его двор забежит, ведь тогда и домой к себе не войдешь.
Детишек представил, Любашу. На лбу испарина выступила.
— Господи! Упаси нас, Господи!
20
Полковника Андрея Лазорева не взяли в смоленский поход ради слабого здоровья, а еще потому, что человек он надежный. Верный, умный человек. И хоть Лазорев приходил жаловаться на судьбу своему благодетелю Борису Ивановичу Морозову, тот сказал ему честно:
— Я сам просил государя оставить тебя в Москве. Тати небось уж руки от радости потирают, почитая себя ныне хозяевами не токмо темных, но и денных слобод и улиц. Будь же в ответе, Андрей, за покой домов наших, наших жен и чад. В награду обещаю тебе сельцо душ на двадцать.
Хорошие слуги на виду не перечат. Никон пожелал, чтобы Лазорев с его драгунами охранял царицын поезд, но князь Пронский полковника не отпустил.
— В Москве пустобрехи того и гляди бунт учинят. На кого тогда положиться?
И Никон, покидавший Москву в недобрый час, промолчал.
Так вот и решилась судьба полковника Лазорева и его семьи заодно.
Моровое поветрие…
И скоморохам не тягаться с потешником, имя которому Страх.
На врага — сабля, на черта — крест, на чуму ничего нет у человека. Сиди и жди — всего ума.
Однако ж и тут исхитрились. Мужья отрекались от жен, жены от мужей и детей, и вместе — от мирской жизни. Постригались в монахи целыми семьями, принося в монастырскую казну все свое имущество, лишь бы живу быть! Постригся в те дни и Семен Башмак, ведавший в Сибирском приказе пушной казной. Богат был Башмак, за сорок лет службы от сибирских атаманов набежало и в его сусеки! Да ведь и дня жизни за серебро, за золото, за соболью шубу — не купишь. Судьба у Бога на небе!
Побежал Башмак от царя и от себя самого — к богу. В Чудовом монастыре постригся. Был Семен Башмак — стал старец Савватий Башмак, не отлепилось прозвище.
Потихоньку Лазорев домой ехал. О Башмаке чего-то вспомнил, о самом себе раздумался. Подвела его добрая служба. Ладно бы его, но и семью… Мор не затихает. Вот и нынче незадача. Не нашли убежавшего.
— Беда, — сказал Лазорев и, уронив голову на грудь, забылся короткой дремой.
— Полковник!
В сердце, как кулаком, поддало. Открыл глаза — конь у ворот, а на заборе человек. Ковригин.
— Стой! — крикнул Лазорев. — Назад! Богом молю!
— Черта с два, полковничек! Я давно тебя тут дожидаюсь. Ты — мне, я — тебе! Ты у нас правдой жив, вот я и погляжу, для всех ли одна правда. Для себя небось и у тебя, правдолюбца, — иная.
Купец засмеялся и прыгнул внутрь двора. Лазорев встал ногами на седло, вскочил на забор. Купец, хохоча, шел к крыльцу. Лазорев поднял пистолет, выстрелил.
Визжа, как бешеная кошка, Ковригин катался по земле, и проснувшиеся домочадцы Лазорева бежали к раненому со всех сторон.
Андрей прыгнул во двор.
— Не подходите к нему!
Снял с пояса другой пистолет. Выстрелил.
— Соломы! Дров! Огня! Сжечь!
Костер запылал огромный, смрадный. Проснулись соседи, думали, пожар.
К людям вышел Лазорев.
— Ко мне во двор чумной прыгнул. Скажите стрелецкому голове, чтоб поставил вокруг моего двора засеку. Никого со двора не выпускать. Побежит моя жена с детьми — стреляйте, сам я побегу — стреляйте в меня. А теперь расходитесь, и дай вам Бог спасения.
Увел во двор коня. Ворота запер. Домой не пошел. Велел затопить баню. Одежду, хоть и дорогая была, сжег, сапог и тех не пожалел.
Вместе с солнышком в опочивальню явился.
Любаша ждала. Помолились. Легли. Обвила руками:
— Не ко времени нам помирать! Не ко времени!
И любила, и пылала, словно впрок любовью запасалась.
Давно соборная кремлевская площадь не видала столько народа. Молча стояли люди. Ждали конца обедни. Князь Хилков с выходом замешкался. Пошел к иконам приложиться да и чмокал всех святых, ни одного не пропуская.
Князь Пронский поглядел на рвение товарища своего, вздохнул и один предстал перед Москвою.
Тогда двинулся к нему из толпы человек, неся перед собою большую икону Спаса. Лик безобразно выскребен, нимб и тот попорчен.
— Говори, Лапотников! — крикнули из толпы.
Несший икону поднял ее над головой и стал рассказывать Пронскому:
— Взяли у меня образ Спаса на Патриарший двор, а вернули из тиунской избы, словно татя. Велено переписать. Только было мне видение от иконы. Обозначилось вдруг прежнее лицо Спасителя, и был глас: «Покажи содеянное со мною мирским людям. Кто правдой жив, тот за меня станет!»
