Все же как часто я путаю эту бедную, в чем-то убогую землю с Сибирью и жду от нее того, на что она не способна — вечное заблуждение человека, болеющего ностальгией!..
Я пошел домой, оглянулся, река все дышала чуть растерянная, еще не привыкшая к наготе, и я вспомнил Шукшина, его „Калину“ и подумал, что вот так, наверное, как он сыграл и есть — выходит арестант из-под конвоя на волю, делает выдох, удаляя из себя спертый, горький воздух неволи и, громко топая, вслушиваясь в вольные шаги, пока еще не веря себе, идет и идет: куда, сам не знает, лишь бы идти, лишь бы слышать свои шаги, дышать своей грудью вольно!..
Да-а, ничего не знаю прекрасней реки, она заставляет жить, думать, куда-то стремиться.
Большая нам с Маней была, Женя, радость, что ты приезжал. Круг близких людей с возрастом сужается, но зато остаются в нем уж самые близкие, а после того как я понял, что „вологодская школа“, эти в общем-то талантливые, но по природе своей убогие люди, на дружбу не способны, а лишь на эрзац ее, видимость, на корешильство, которым я переболел еще в детдоме, и потому не могу судить людей за то, что они болеют детскими болезнями и умеют жестоко же, по-детски бездумно ранить людей, полагая в то же время, что они необычно добры и щедры душой! — после всего этого круг мне близких людей сделался еще ближе и дороже. И хорошо, что придумана бумага, на ней можно сказать все, что хочешь, даже о том, что любишь человека, а то так-то словами мы ведь не посмеем, стеснительны больно!..
В обмен на радость, доставленную твоим приездом, сразу и расплата — у моего доблестного папы умерла жена, „последняя подруга жизни“, наверное, женщина терпеливая и добрая, коль она столько лет могла его выносить и терпеть, я, к примеру, больше месяца с ним не выдерживал, но теперь вот надо будет ехать за ним, брать к себе, дети его о нем и слышать не хотят, да и сами дети — два сына уже алкашами сделались, дочь замужем в Игарке, но она отца почти не знала, горя приняла только от него, ну, вот мне нести крест, от которого Бог избавил маму в свое время.
Однако ж родителей не выбирают, и старость человеческая равняет всех — путных и непутных она делает беспомощными. Никто не знает, как он кончит свою жизнь, что ждет его впереди…
Вероятно, еще до праздников мне придется уже ехать в Астрахань и на обратном пути просить тебя, Женя, встретить меня с машиной. Ну, будучи в Москве, я зайду иль позвоню, а сейчас берусь топить печь, варить, думать и скоро стану смотреть хоккей по телевизору — большое это мне здесь развлечение и отвлечение от писанины.
А перед окнами уже очистившаяся, в наших местах, река…
Стремень серебриться начинает. Куда-то хочется идти или ехать, чего-то хочется найти, должно быть, счастье, а оно — вот оно счастье-то — вытаявшая трава, дождинки, сверкающие на ветвях березы и яблони, кошка, подкрадывающаяся к зоркой вороне.
Под горой живая река с мерцалой синью и скрытое, молчаливое, манящее заречье! Неясные, вечные дали! Непонятное вечное беспокойство человека! И человека ли только? Всего живого — от травки до птицы, от капли малой до большой реки — все живое, пока оно живое, куда-то стремится, чего-то хочет!..
Обнимаю и целую Вас, родные мои!
P. S. В деревне продается изба — подробности еще не знаю, но, может, следующую весну встретим вместе. На берегу этой самой большой и красивой реки.
Ваш Виктор.
Марья не приехала. Перепечатывать письмо некому. Не сумеете прочесть, приеду, сам прочту — оно писалось под настроение…»
Письмо без даты:
«Дорогой Женя!
Мы пробовали звонить тебе, но никак не можем угадать на тебя, и поэтому я пишу да и попутно пошлю заявку, о которой говорил с Карповой.
Итак, ты — домовладелец!
Деньги Евстолии Ивановне мы отдали, справку в колхозе о том, что он, колхоз, не возражает, чтоб она продала дом свой, я взял, и эта справка есть основание для оформления документов в сельсовете. Маня посадила вам картошек маленько, гряду — свеженькие картошки, свои, своими руками выкопанные — это вещь! Посадила редиски, луку маленько, чесноку, морковки, репы, салата, свеклы, укропа, чтоб вы пользовались в удовольствие. Евстолия Ивановна сказала, чтоб вы пользовались дровами, теми, что во хлеву. Илларион Алексеевич, думаю я, за десятку отдаст все пять старых самоваров, да мы еще один — за так, и будешь ты самоварным королем! Так что дело за тобой.
Кстати, скажи Юле, что я только из-за нее не пошел на открывшуюся в Вологде, чудесную выставку русских самоваров, чтобы сходить с нею вместе и попросить Ирину Александровну потрепаться. Она, Маня говорит, превзошла сама себя на открытии этой самой выставки, говоря о самоварах, подвергла изничтожению нынешний, чайниками пробавляющийся народ, и власти досталось, и опчеству…
Рыба не клюет! Погода мучается, никак не соберется дождь, и она не клюет. Видел я тут одну, и она мне человеческим голосом, пропитым, хриплым молвила: „И не клюну! Хочу Капустина!..“
Я пробую работать, но все кругом цветет и тянет на улицу, а не за стол — противоречия-с!
Дома вроде бы пока все нормально, Только вот об Андрюшке забота, как у него там идут дела? А он, мама родимая, как ему тяжело и трудно — замыкается, не звонит вот, ничего не сообщает.
Сделали мне ограду — лучше, чем в Кремле, и я сейчас разбираю старую — стало просторно и зелено.
Появились комарики. Кусаются. Так что пусть тварь твоя не гавкает. Вологодский комар отучит ее от дурости и Юлии Федоровне начистит все места, которые помягче…
Вот вроде и все. Мысля шевелится вяло, надо излаживать удочки и подаваться на реку. Без лодки нет рыбалки, а лодку мне все еще везут.
Ну, будь здоров! Руководи! Маня допишет, чего я забыл, на машинке, а я обнимаю тебя и целую!
Твой Виктор».
Приписка М. С. Корякиной:
«Женя! Он, Витя, все написал, как надо и что хотелось. Одного не сказал: „Приезжай!“ Я это говорю-повторяю еще и еще раз:
Приезжай! Ждем мы! Ждет дом твой, ждет деревня Сибла!
Целую — Маня».
Год не указан.
«Дорогие люди — Женя и Юля!
Вы каждый раз мне что-нибудь дарите и дарите, а я вам ничего, вот и решил послать полезные, по-моему, для вас обоих камни — они помогут вам искать цвета обложек книг и форзацев, а еще — кружевце Юле — это за ее великолепный блокнот.
А я от сволочной погоды или от Москвы рассохся — хуже мне стало, лежу. Сегодня пробовал пойти на рынок и вернулся — сердце, будто натощак, трепыхается. Наверное, и в Ленинград не смогу ехать, хотя друзья фронтовые уже известили, что приглашают туда.
Был у меня Вася Белов — сигареты и книги я ему отдал, он очень признателен вам за то и другое. Дома новостей нет никаких. Собирался порыбалить, но нездоровье и погода держат дома. Лежу и читаю „Рыболов-спортсмен“ — тоже ничего!
