не столько больной, сколько концептуальный персонаж, заключающий в себе — не в глубине «души», не внутри дорогого эго, которое нещадно эксплуатируется кабинетным психоанализом — некую виртуальную человечность, которая вся лежит на поверхности и потому ставит под вопрос сами способы ставить вопросы, разработанные в рамках отдельных научных дисциплин, в том числе в психоанализе. Словом, явление подпольного парадоксалиста предвещает, что на смену философии кафедральной, тематической, университетской выходит философия из подполья, она всегда готова выйти на улицы, площади, рынки и обернуться философией номадической, космогонической, воистину политической.
Вместо заключения
Сама форма изложения результатов более чем трехлетних исследований, принятая в нашей монографии — этюды, эскизы, вариации, — указывает на незавершенность, открытость проекта, который заключает в себе осознанную необходимость продолжения аналитической работы, связанной с освоением такого удела французской интеллектуальной культуры, как восприятие творчества Ф. М. Достоевского, одного из самых репрезентативных представителей того, что мы сочли возможным назвать «русским гением». Напомним в этой связи, что, говоря о «русском гении», мы имеем в виду не столько более или менее верное воспроизведение в рамках инонациональной интеллектуальной традиции буквы некоего канонического текста некоего автора классической русской литературы, как эта буква, благодаря изысканиям текстологической, историко-литературной, поэтологической или философской направленности, фигурирует на почве национальной научной культуры, сколько более свободное смыслопорождение, основанное главным образом на научной или творческой работе с переводами классических текстов и практикуемое в различных дисциплинарных сферах и формах — начиная с опытов университетской славистики или компаративистики и завершая кинематографическими, театральными и другими иномедиальными переработками некоего классического текста русской словесности.
«Русский гений» в этом смысле есть не что иное, как интеллектуально-семантическая аура, создаваемая в рамках той или иной национальной культуры посредством творческой работы с неким литературным памятником или национальным автором. Повторяя мысль В. Фейбуа, высказанную в ходе анализа одного из сюжетов книги М. Эспаня «Янтарь и ископаемое. Немецко-русские трансферы в гуманитарных науках (XIX–XX века)», можно сказать, что, говоря о «русском гении», мы не создаем очередную сверхнеобходимую интеллектуальную сущность, а называем своего рода пароль, указывающий на то, что мы перемещаемся в своей работе «в сети культурных трансферов, где изучаемый объект наделяется ценностями и примерами использования в зависимости от той интеллектуальной почвы, на которой происходит культурная ассимиляция» [605].
Разумеется, одним из самых спорных вопросов является вопрос о самой французской почве. Почему интеллектуальная Франция оказалась столь восприимчивой к взвихренному творчеству Достоевского, что, даже если ограничиться лишь литературой XX века, редкий автор из писателей так называемого первого ряда не оставил более или менее развернутого отклика на литературный опыт русского писателя? А. Сюарес и А. Жид, М. Пруст и А. Мальро, П. Дриё ла Рошель и Л.‐Ф. Селин, М. Бланшо и П. Клоссовски, М. Лейрис и Ж. Батай, Ж.‐П. Сартр и А. Камю, Н. Саррот и Ж. Грак, П. Моран и Э. Сиоран, К. Симон и М. Бютор — вот плеяда французских писателей, признававших значение и ценность творчества Достоевского для собственных творческих исканий или литературного опыта как такового. К этой славной галерее наша монография добавляет еще ряд авторов, интеллектуальные маршруты которых пролегали по смежному с литературой полю литературоведения, психоанализа или философии и которые также отличились в защите и прославлении русского писателя, посвятив его творчеству либо монографические исследования, либо более или менее развернутые размышления, связанные с собственными интеллектуальными проектами: П. Евдокимов и Д. Арбан, П. Паскаль и Ж. Катто, Р. Жирар и М. Кадо, М. Никё и Ж.‐Л. Бакес, К. Аддат-Вотлинг и С. Овлетт, Ж. Делёз и М. Фуко, Ц. Тодоров и Ю. Кристева, А. Грин и С. Олливье, Ж.‐П. Фай и Л. Раид, П. Байар и А. Безансон. Не все из названных авторов были представлены в нашей работе так, как они того заслуживают; не все французские исследователи, углубленно и успешно изучавшие творчество русского писателя, вошли со своими трудами в ту временную интеллектуальную конструкцию, которую представляет собой наша книга. Вот почему главный итог, к которому мы пришли, завершив трехлетний этап нашей работы, может быть сведен к сакраментальной формуле: все только начинается.
Таким образом, вместо заключения можно было бы наметить несколько направлений дальнейших исследований, которые необходимо продолжить, чтобы из состояния временной интеллектуальной конструкции французский Достоевский перешел в ту или иную форму литературно-цифрового памятника, сама форма которого свидетельствовала бы о том, что в невероятных умственных баталиях, сопровождавших переселение наследия русского писателя на почву французской культуры, действительно никто и ничто не пострадало, никто и ничто не забыто.
В первую очередь представляется необходимым создать своего рода биографический словарь переводчиков сочинений русского писателя на французский язык: здесь работы почти непочатый край, что обусловлено развитием во Франции такой формы активного освоения творчества того или иного зарубежного автора, как перепереводы; вообще говоря, речь идет о неизменной тяге культуры к пересмотру классического канона, в том числе авторитетных переводов классических произведений иностранной литературы. Эта тяга, заключая в себе, в частности, естественное побуждение переводчика к преодолению власти родного языка над чужестранным произведением, в новейшей французской книжной культуре имела больше шансов на творческую реализацию, нежели, например, в России, где борьба с классическими переводами классических текстов зарубежной литературы заведомо обречена принять вид сражения с ветряными мельницами.
Кроме того, учитывая тенденцию французской книжной культуры к представлению новых переводов зарубежных классических произведений, важно не упустить из виду то изобильное собрание источников по осмыслению творчества русского писателя, что сложилось из текстов предисловий или послесловий, сопровождающих издание новых переводов классических текстов или их переиздание в каком-то другом издательстве, в другой книжной серии и т. п. Такого рода интерпретации, сочетающие в себе элементы научно-популярного дискурса и оригинального прочтения классического текста, создаются, как правило, либо видными литературоведами-славистами, не понаслышке знакомыми с классическими произведениями, либо именитыми представителями современных гуманитарных наук, включая историю, психоанализ, религиозную антропологию, философию, представляющими сочинение зарубежного автора в свете своей дисциплинарной области, либо, наконец, известными писателями, прочитывающими текст сквозь призму своего литературного опыта. Собрание таких авторских комментариев заключает в себе один из самых плодотворных и один из самых неизведанных пластов в истории рецепции иноязычных авторов во французской культуре, поскольку он соединяет в себе оригинальное видение представляемого текста, принадлежащее авторитетному культуртрегеру, и горизонт ожидания образованного читателя, на который, как правило, рассчитано подобное издание.
Наконец, заслуживает самого пристального внимания такая область французского достоеведения, как научно-популярные монографии, посвященные отдельному роману и предназначенные в основном университетской аудитории: авторами таких работ выступают, как правило, известные слависты или компаративисты, которые в более или менее свободной форме профессорского комментария объясняют классический текст, представляя в своей работе элементы биографии автора, генезис замысла, систему персонажей,
