не в значении было дело. Вся суть заключалась в звучании; смысл крылся в отсутствии смысла. Латынь была первым языком Господним, и смысл слов возносился прямиком на небеса в благовонных клубах, струившихся из кадильницы: старшеклассники так усердно ею размахивали, что младшеклассники в первом ряду кашляли и отплевывались, окутанные богомерзким чадом.
В середине весеннего триместра вышла «Lady Madonna» [652]. Я отчетливо помню, как услышал песню по радио, которое включили строители, ремонтировавшие школьный бассейн. Название служило идеальным сплавом двух ключевых моментов частного католического образования в Великобритании, намекая, что Пресвятая Дева была из благородных.
Но что это значило? С какой стати Пресвятой Деве нужно сводить концы с концами? [653]
Вслед за «Lady Madonna» вышли «Hey Jude» и «Instant Karma» [654]. Поп-музыка удалялась от смысла, ближе подходя к языку «Tantum Ergo», заставляя значение текста уступать место чему-то такому загадочному.
В скаутских лагерях мы распевали: «Gin gan gooly-gooly-gooly-gooly watch-a, gin gan goo, gin gan goo». На уроках математики чертили диаграммы Венна. Битлы пели «I am the Walrus» («goo-goo-ga-joo»). В Пепельную среду [655] священник раз за разом повторял: «Прах ты и в прах возвратишься» [656] — и втирал пепел нам в лоб. По церковным праздникам мы все шли осматривать убежища священников в усадьбах католиков. Я часто задавался вопросом: а не католики ли группы с латинскими названиями вроде Procul Harum или Status Quo? И все это на фоне «Tantum Ergo».
Мое почтение к далекому небу Сан-Франциско никогда не шло вразрез с почтением к тому, что в другом гимне называлось «Вера отцов» [657]. Помню острое чувство потрясения, когда впервые заметил заглавие в самом верху нот рождественского гимна «Ночной порой у стад своих сидели пастухи». Там рукой нашего учителя музыки было написано: «Носки» [658].
Спустя лет пятьдесят, если не больше, я зарабатываю на жизнь пародиями, превращая осмысленное в чепуху, переводя слова других в их изначальную абракадабру. «Tantum Ergo» отпечатался у меня в мозгу, группа инакомыслящих клеток образовала церковный хор, который в самый неподходящий момент начинает горланить во всю мочь. Но бывает и так, что хор в голове напевает:
Friday night arrives without a suitcase
Sunday morning creeping like a nun [659].
Или:
Semolina pilchard
Climbing up the Eiffel Tower
Elementary penguin singing Hare Krishna… [660]
Или:
There’s nowhere you can be that isn’t where you’re meant to be [661].
Тогда воображение переносит меня в «Фарли-Хаус» в деревушку Фарли-Уоллоп под Бейзингстоком, в графстве Гэмпшир. А может быть, оно застряло там навсегда, и я — школьник, который так и не вернулся домой.
На заре «Лета любви» Брайан Эпстайн поделился с Джорджем Мартином дерзким планом — провести выступление «Битлз» перед самой большой аудиторией на свете. «Он пришел ко мне и сказал: «Слушай, будет международный телемост, и битлов выбрали представлять нашу страну. Мы будем вещать в прямом эфире для двухсот, если не для трехсот миллионов человек во всех уголках планеты»».
Требовалась «атмосфера вечеринки», а время поджимало, поэтому Эпстайн отрядил Тони Брамвелла собрать для завтрашнего эфира побольше современных звезд. Брамвелл решил прочесать самые модные клубы: «Спикизи», «Кромвеллиан», «Бэг о’нейлз», «Скотч оф Сент-Джеймс» [662]. В «Спикизи» он нашел Кита Муна, «укуренного по самое не могу», который увлеченно швырялся арахисом. Приглашение Мун принял охотно, а вот предложение проспаться отклонил, сказав: «Да ну его, я лучше тут побуду».
В «Скотч оф Сент-Джеймс» Брамвелл нашел Мика Джаггера и объяснил ему, что эфир пойдет на всю планету. Тот с ходу ответил: «Фигня вопрос», чем выдал скрытую толику зависти. «Такую рекламу не купишь», — сказал он. Удача не изменила Брамвеллу и в остальных клубах: он отыскал Эрика Клэптона и нескольких участников The Small Faces, все согласились прийти.
И вот 25 июня 1967 года в студию номер один на Эбби-роуд явились «прекрасные люди»: Джаггер и Ричардс, Марианна Фейтфулл, Грэм Нэш из The Hollies, Гэри Лидс из The Walker Brothers. Многие из гостей озаботились дресс-кодом, будто для визита на Королевские скачки в Аскоте (они как раз начались), особенно Пол, который всю ночь клеил на рубашку аппликации с психоделическими узорами. Ринго надел костюм, сшитый специально для него Саймоном и Марийке [663], голландскими модельерами из студии «Фул», а Эрик Клэптон прибыл со свеженькой химзавивкой — последний писк мужской моды.
Запись эфира «All You Need is Love» — как «Лето любви» в зерне песка [664]. Трубачи (в оркестре всего тринадцать человек, все в обязательных фраках) начинают с «Марсельезы». Пол запевает припев: «Love, love, love», сидя на высоком табурете и закинув ногу на ногу; за его левый наушник заткнут красный цветок. Виолончелисты неотрывно смотрят в ноты. Что они чувствуют, окунаясь в этот дивный новый мир свободной любви, где музыка так сильно отличается от той, к которой они привыкли? Негодуют ли эти серьезные музыканты, эти солидные люди, оттого что им приходится преклоняться перед кучкой укуренных хиппи, или же они в восторге от возможности попасть в эту волшебную вселенную, где «все, за что ни возьмись, — все возможно»? [665]
Джон одной рукой прижимает левый наушник к уху, глаза закрыты, очки съехали на нос, на макушке торчат два цветка, третий — на лбу, как шахтерский фонарик. Он лениво жует жвачку и поет: «Nothing you can say but you can learn how to play the game» [666]. Его, похоже, ничуть не волнует, что он поет для аудитории в 350 миллионов человек, однако же он сосредоточен: не озирается по сторонам, не глядит на присутствующих. Тони Брамвелл сказал потом, что Джон был «взвинчен до предела», хотя производит впечатление полной безмятежности.
Дальше — квартет скрипачей, они сидят кружком, все в очках и очень серьезные; лысый купол одного из них поплавком покачивается в море волос. Первой скрипке, Сидни Саксу, пятьдесят четыре года, а вокруг него — молодые люди лет двадцати или чуть постарше; он также играл на записях «Yesterday» и «Eleanor Rigby».
Камера берет в кадр магнитофон, крутящий пленку, потом дает панораму студии, усыпанной цветами и украшенной разноцветными воздушными шарами, что усиливает иллюзию детского праздника. А вот и брат Пола, Майк, — он сидит на полу, у ног Джона. Ему то ли скучно, то ли
