Оспаривать популярность «Бухенвальдского набата» было смешно: он не умолкал. А обыватель, ой, как боится попасть в дурацкое, нелепое положение. И теперь до ушей моих доносилось подкупаюше льстивое, угодливо-притворное: не будь меня, не добился бы поэт грандиозного успеха. Я с ними не спорила. И не потому, что лесть щекочет приятно самолюбие, такое мне чуждо. Я верила поэту. А он. умный и прозорливый, все расставил по своим местам, определил значение и моей помощи ему.
...Хоть век шлифуй слепой графит, пусть твой велик талант, графит, увы, не заблестит огнем, как бриллиант.
Из глины стали не сварить.
Из камня нити не скрутить.
Я не растрачивала силы и чувства в угоду человеку умеренных, средних способностей. Что ж, если поступилась чем-то в ущерб себе, то ради несомненного таланта, без сожаления помогла ему чем и как умела. Я не шлифовала слепой графит.
К счастью обеих «кошек», я слышала и слушала «благостное» пение родственников (за исключением мамы и папы, которые верили мне) ушами «кошки», «кошки» в двух лицах. И преображалось песнопение в нудный, несносный вой, от которого хотелось заткнуть «кошачьи» ушки. Наша «кошка», как бывалый штурман, вела нас по штормовому морю житейскому. Да, «кошка» жила, не подчиняясь ни годам, ни невзгодам, такая же милая, лукавая, с грустинкой - в глазах, очень-очень мудрая - нами нарисованный наш общий портрет. И прочность нашего союза была обусловлена верностью, общей приверженностью нас обоих правилам жизни, несколько отличным от человеческих.
Нам хорошо было в созданном нами оригинальном мире, куда мы вошли не актерствовать, но жить.
...Мы в лесу. Мы не молчали вдвоем. Наоборот, наши беседы были нескончаемы. И я процитирую здесь небольшой отрывочек из романа «Джен Эйр»: «Нас так же не может утомить общество друг друга, как не может утомить биение сердца... Мы неразлучны... Весь день проходит у нас в беседе, и наша беседа - это в сущности размышление вслух. Я всецело доверяю ему, а он мне».
Наше одиночество вдвоем - не фотография, но очень близкое подобие процитированного. Я постоянно опасаюсь быть неверно понятой и говорю о нас чужими словами, в частности и заимствованием у Ш. Бронте, в подтверждение достоверности моего рассказа. Бесконечно далекого от вымысла. Я хочу, добиваюсь подробностями нашей жизни, чтобы мой рассказ доходил до внимающего мне - правдой, чтобы прозрачным виделся источник благородства, чистоты и честности в творчестве поэта.
Итак, мы в лесу, идем «по целине» - таково неизменное желание, правило, прихоть, назовите как хотите, Александра Владимировича. Он бежал от асфальтовых ленточек и в лесопарке, будто они жгли ему ноги. Только по траве, среди деревьев и кустарников. По обыкновению, помните - «не в обход путями торными, а напрямик, по бездорожью»...
О чем мы говорили? Естественно, о том, что составляло круг наших общих интересов: это могло быть последнее, написанное Александром Владимировичем стихотворение, не бесспорная, на наш взгляд, статья в периодике, мнение какого-то писателя о предмете, нас занимающем, и т.д.
Александр Владимирович был поклонником многих живописцев прошлого и настоящего, мы старались не пропускать ни одной художественной выставки, и я с удовольствием слушала своеобразные, нестандартные, свои суждения поэта о произведениях художников. Когда он импровизировал, язык его как бы сопровождал богатство палитры выдающихся мастеров изобразительного искусства. Прибегая к невинным хитростям, я нередко уводила своего эмоционального супруга от излияний на политические темы. Равнодушным, говоря о политике, он быть не мог, горячился, сердился, начинал прибегать к резким выражениям. И тогда я обращала его внимание на попавшийся гриб, цветок, пролетевшую бабочку... Он незаметно уходил от политики, а я «убивала двух зайцев» сразу: избавляла его от ненужного нервного напряжения, а себя от осточертевшей действительности, даже в его художественном, живом, оригинальном изложении.
Чаще и предпочтительнее мы беседовали о музыке, о любимых исполнителях и нелюбимых. Наши музыкальные симпатии были схожими и споров не вызывали. Может быть, и следует упрекнуть нас в некотором консерватизме, но явное и постоянное предпочтение отдавали оба классической музыке во всем ее необъятном многообразии - и сочинительском и исполнительском. Поэт не набрасывался с бранью на «мастеров» безголосого речитативного пения, на трескучую и визжащую музыку, музыку нового времени. Он просто выключал радио или телеприбор, из которого она исходила. Несколько раз с сожалением говорил о том, что перекормленный такой «музыкой» смолоду человек никогда не востребует «бетховенов», потребность в которых необходимо воспитывать с детских лет. В противном случае музыкальные пристрастия или просто потребности вполне могут быть ограничены в лучшем случае «Пугачевыми» и «бернесами». Другой «еды» не захочется.
Так что усиленное внедрение в уши и души музыки, от которой у коров пропадает молоко, а растения замедляют рост, не так уж безобидно. Для любого человека.
Но это вовсе не значит, что поэт Ал. Соболев не любил легкую музыку. Любил, как и тех, кто доносил ее до него. И пожалуй, недостаточно сказать просто об удовольствии, какое доставляла ему легкая классическая музыка, светлая, ясная, с чудесной мелодией. Она не раз побуждала поэта к сочинению благодарных стихотворных строк.
Во время одного из походов по грибы, а правильнее сказать - прогулок в лес со сбором «кстати» и грибов, мы, как и водится при их поиске, разошлись с Александром Владимировичем немного в разные стороны: я чуть углубилась в молодой сосняк, он направился в березовую рощу. Спустя несколько минут я его окликнула, чтобы не уйти далеко друг от друга, он отозвался, как мне показалось, не близко. И я повернула на его голос. Минут через пять предстала моим глазам такая картина: мой грибник сидел на пенечке и что-то быстро писал карандашом в маленькой записной книжке. «Вот послушай», - позвал, лукаво улыбаясь. Я подошла ближе. И он прочел:
В минуты невзгоды, веселья, тоски мне песни твои и теплы и близки.
Средь вечера будто бы солнце встает, коль голос Ламары в эфире плывет.
Ламара Чкония, достану коней я, пущусь в погоню я да за тобой.
Я догоню тебя, я обниму тебя, я увезу тебя навек с собой.
Твой голос волшебный звучит вдалеке, то в небо взметнется, то прянет к реке, то к самой душе на мгновенье прильнет, то вновь устремится в звенящий полет.
Песня! Осталось сочинить мелодию. У Александра Владимировича она была в обшем-то готова, услышалась им вместе со стихами. И он напел ее. Вскоре в лесной тиши негромко зазвучал наш дуэт о чудесной певице с удивительным, чарующим голосом, с редкостной способностью посылать песню от души к душе. А рассказанный эпизод еше одно напоминание о том, что независимо от времени и места, поэт остается сосудом, наполненным стихами до краев, достаточно капли и...
