— Не считаете ли вы неосторожным, господин генерал, объявление войны Англии, за которое только что проголосовал Конгресс США? Понятно, что британская морская блокада стесняет американскую торговлю, но разве Америке по силам противостоять могущественной британской монархии? — спросил Дашков.
И тут Моро заявил:
— Я бы не посоветовал ни одному из моих друзей, если они, конечно, дорожат своей репутацией, взять на себя командование армией США. Что до меня, то я согласился бы стать во главе только двух армий — французской или русской.
На этом разговор закончился. Но последние слова потрясли Дашкова.
Вернувшись в Вашингтон, русский посол немедленно проинформировал свое правительство о беседе, которую он имел с генералом Моро. В секретной депеше, которую он отправил в Санкт-Петербург, изложив суть разговора, Дашков добавил от себя:
«Если Его Императорскому Величеству было бы желательно видеть у себя на службе генерала Моро, то сейчас настал самый благоприятный момент, чтобы сделать ему соответствующее предложение, так как в связи с отъездом его жены он остался в изоляции и обречен на безысходную и апатичную жизнь, которая может послужить причиной его желания вернуться на военное поприще».
Россия стояла на пороге войны с Наполеоном. Александр I вполне мог положиться на своих военачальников, таких как Барклай-де-Толли, Багратион, Кутузов, Раевский, Ермолов, Платов и многих других, но, вероятно, под впечатлением Аустерлица и Фридланда явно их недооценивал. В начале 1812 года царь так и заявил шведскому военному атташе в Санкт-Петербурге: «В России прекрасные солдаты, но бездарные генералы». Именно поэтому он еще в 1811 году собирался пригласить для командования русской армией Жана-Виктора Моро из США, а в1812 году — герцога Артура Веллингтона из Англии и Жана Батиста Бернадота из Швеции. Вот почему, когда никто из них не согласился, царь долго колебался, опасаясь, что любое из двух возможных его решений (взять ли главное командование на себя или назначить главнокомандующим кого-либо другого: Барклая-де-Толли, Беннигсена, Кутузова…) не приведет к добру. Так русская армия в самое трудное время Отечественной войны надолго оказалась без главнокомандующего.
19 июня 1812 года Моро вместе с Френьером и немногочисленными друзьями стоял на краешке причала и наблюдал, как в море удаляется «Pawliatten». Этот красивый парусник увозил его жену и дочь к берегам Франции. Генерал не знал тогда, что видит семью в последний раз.
О чем думал опальный генерал, вернувшись в опустевший дом в Моррисвиле? Возможно, о том, что не смог завоевать сердце жены; о той ностальгии, которую она испытывала в последнее время? Возможно, он осуждал себя за то, что слишком много путешествовал по Соединенным Штатам, надолго оставляя жену одну? Или слишком много времени отдавал охоте, рыбалке, посещал салоны и общества, обрекая тем самым свою верную супругу, маленькую Эжени, на долгие часы одиночества?
Возможно, он с горечью думал о том, что был старше ее на 18 лет, и если бы он был моложе, то, вероятно, смог бы удержать ее у семейного очага на время ссылки и она не предпочла бы Францию ему?
Через два месяца, в первых числах августа 1812 года, оставив позади бескрайние просторы Атлантики, мадам Моро с дочерью Изабель высадились в Бордо.
Они обратились в префектуру Жиронды, где все были, мягко говоря, удивлены их приездом и не знали, что с ними делать.
— Мы едем на воды в Бареж, — заявила госпожа Моро.
— Нет, — ответили ей, — мы обязаны запросить Париж, какие будут инструкции на ваш счет, а пока просим вас не покидать Бордо.
Госпожа Моро остановилась в гостинице «Hotel de France», где вскоре ее навестил брат, полковник Уло, которому еще не было и тридцати лет, но который уже был на пенсии, потеряв руку и глаз во время сражения при Эсслинге.
Ответ из Парижа был быстрым и жестоким.
Министр полиции Савари, герцог Ровиго, не только запрещал госпоже Моро выехать в Бареж, но более того, приказывал ей немедленно покинуть Францию с первым же кораблем, отправляющимся в Америку.
Как раз в это время в порту Бордо находился парусник «Wilhelm Guster», который готовился к отправке в Нью-Йорк. Комиссар полиции лично явился в гостиницу, где проживала мадам Моро, и потребовал, чтобы она немедленно поднялась на борт корабля вместе с дочерью.
Однако молодая женщина лежала в постели, сказавшись больной. Тем не менее комиссар настаивал. Она отказалась встать. Тогда полковник Уло, врач и американский консул решили заключить сделку.
— Я разрешаю вам пробыть здесь еще несколько дней, — заявил комиссар полиции больной женщине, — но вы подпишете бумагу, что обязуетесь покинуть Францию на паруснике «L'Erie», который через неделю отплывает из Ла-Рошель в Америку.
Мадам Моро подписала все, что от нее требовалось, и даже более того, чтобы успокоить Комиссара, открыто передала капитану корабля «Wilhelm Guster» письмо для своего мужа, в котором она точно сообщала, что покидает Францию и вскоре прибудет в Нью-Йорк на корабле «L'Erie».
Шли дни. «L'Erie» готовился поднять якорь, а мадам Моро не собиралась покидать Бордо. Комиссар занервничал. Он приказывает схватить ее и под конвоем немедленно доставить в Ла-Рошель. Операция была запланирована на следующую ночь. В назначенное время полицейские ворвались в «Hotel de France» и проникли в комнату, которую занимала мадам Моро с дочерью. Каково же было их удивление, когда они обнаружили, что в комнате никого нет!
Один парикмахер предупредил мадам Моро, что за гостиницей следят. Предчувствуя свой арест, Эжени решает бежать вместе с дочерью через окно, выходящее во двор.
Полицейские обыскали весь отель, двор, затем весь город, но никого не нашли.
Несколько недель спустя после этого инцидента секретные агенты донесли министру полиции Савари, что генерал Моро отправляется в Европу, что Рапателя видели в Лондоне, в театре, в ложе известной итальянской певицы Каталани, и что Бернадот, теперь крон-принц Швеции, поддерживает переписку с Моро.
Повышенный интерес французской полиции к судьбе Моро и его семье объясняется тем, что империя переживала грозные времена. Неудачный поход в Россию, заговор Мале и многое другое указывало на то, что трон под Бонапартом зашатался.
Но Моро пока об этом не знал. Он, подобно привычке Наполеона, отмечал булавками на карте Российской империи перемещения французской и русской армий, хотя довольно неточно, основываясь лишь на сообщениях французских и американских газет.
Конец 1812 года был тяжелым испытанием для Наполеона. Не менее тяжелым он был и для Моро. 30 декабря главная газета округа Нью-Йорка «The Federalist» сообщала:
