Для Набокова искусство, которое не бросает вызов, не «пьет кровь», – не искусство. Его литература сложена из обломков трагедий и призывает читателей не только изучать историю, но и разбираться в посылах современности. Только тем, кто погружается в недра книг, тем, кто познает их тайны, открываются сокровенные грани того, о чем говорит писатель.
В последние годы жизни, опасаясь, быть может, что его загадки навсегда останутся без ответа, Набоков иногда приподнимал завесу над своим чародейством. И все же он ждал, что читатель перехватит его на полдороге, и никогда полностью не срывал с искусства пелены обмана. Набоков не признал книгу, которую написал о нем Филд, но у него оставалось не так много времени, чтобы высказаться самому.
3Бесконечная авторская спираль отражений и масок в финальном романе Набокова вполне естественна. Филд отмечал, что порой Набоков как будто терялся во множестве публичных и литературных версий своего «я». Причем терялся до такой степени, что сам не всегда знал, где играет, а где говорит всерьез. Особенно ярко это проявлялось в склонности Набокова говорить об Эдмунде Уилсоне как о старом друге, «в определенном плане самом близком». Он часто произносил это в характерной мизансцене, обводя слушателя многозначительным взглядом. Но какой бы ни была декорация, за которой Набоков то прятался, то открывал себя, похоже, что дружбы с Уилсоном ему отчаянно недоставало. Через много лет после сна о воссоединении, когда оба друга постарели и вели в дневниках счет болячкам, Владимир, узнав, что Эдмунду нездоровится, решился ему написать. Сказав, что перечитал всю их долгую переписку, Набоков отметил «теплоту всех твоих добрых дел… всевозможные испытания, которым подвергалась наша дружба, неослабевающую радость от произведений искусства и интеллектуальных открытий». Владимир хотел, чтобы друг знал: он больше не обижается на него за «непостижимое “непостижение” пушкинского и набоковского “Онегина”».
Ответ пришел незамедлительно. Уилсон сообщил, что как раз готовит сборник русских статей, в котором исправит свои «онегинские» ошибки и укажет на оплошности друга. Он признался, что у него был инсульт, и теперь он плохо владеет правой рукой. Предупреждая, что в его следующей книге будет содержаться очерк о том, как он гостил у Набокова в Итаке в 1957 году, Уилсон выражал надежду, что это не повредит их отношениям. Однако теплое набоковское послание и вежливый ответ Уилсона не помешали последнему в письме к Елене Мучник пожаловаться на Владимира – мол, того «всегда греет мысль, что его друзья в неважной форме».
«На севере штата Нью-Йорк», рассказ Уилсона о поездке в Итаку, вышел в том же году. В тексте приводились яркие факты, щедро приправленные комментариями Уилсона. Набоков, по его словам, преодолел «несчастья, ужасы и тяготы», которые «сломали бы всякого». Эдмунд описывал, как они с Владимиром выпивали и обменивались эротической и порнографической литературой. А о Вере говорил: «Она так сосредоточена на Володе, что обделяет вниманием всех остальных». Мысль, будто бы Набоков чувствовал себя униженным, у Уилсона подкреплялась поразительным сочетанием аргументов, что подлинная русская знать его не принимала и что его отец погиб от рук убийц. Высказал Эдмунд и другое, быть может, более меткое предположение, что Набоков «со злорадством подвергает своих персонажей всевозможным страданиям и при этом отождествляет с ними себя».
Взбешенный Набоков написал редактору The New York Times Book Review, что, знай он тогда в Итаке мысли Уилсона, он бы выставил его за дверь. Писатель утверждал, что страдания, которые приписывает ему Уилсон, являются «чистым вымыслом, следствием его извращенного воображения». Уилсон не жил его жизнью (что правда) и не читал его автобиографии (что неверно). Набоков объяснял, что «Память, говори» – это история одного счастливого изгнания, начавшегося едва ли не с самого рождения – любопытная характеристика текста, в котором, в частности, сказано, что «люди и вещи», наиболее любимые автором, «обратились в пепел или получили по пуле в сердце». Он признается, что мог бы из жалости оставить без внимания нелепицы «бывшего друга», если бы Уилсон не оскорбил его «личной чести».
Общие друзья в очередной раз разделились на сторонников Эдмунда и сторонников Владимира. Бывший редактор Набокова в The New Yorker Кэтрин Уайт в письме к Уилсону недоумевала, что стало теперь с Владимиром. Комментируя реплику о задетой чести, Кэтрин признавалась, как печально ей видеть, «что делают с человеком непомерное эго и мировой успех».
Следующей весной Набоков отправил редактору «Бук ревью» новые комментарии о вражде с бывшим другом, но тут у Эдмунда резко ухудшилось здоровье. В начале мая Уилсон перенес еще один инсульт и вернулся в родительский дом, в котором Набоковы гостили у него в 1955 году. В последние дни жизни Уилсон сбегал из-под опеки в кинотеатр, чтобы посмотреть «Крестного отца». Подключенный к кислородному баллону, с телефоном экстренного вызова под рукой, он был сосредоточен на новых проектах – дневники ждали публикации, нужно было пересматривать старые издания и писать новые книги. Эдмунд сидел в постели – в пижаме, с венчиком жидких всклокоченных волос на голове. На длинном столе перед ним громоздились бумаги и таблетки, а через прозрачные занавески в окно заглядывало небо. 12 июня Уилсона не стало.
Но разговора с Набоковым он еще не закончил. В книге «Окно в Россию», вышедшей осенью того года, Уилсон впервые обратился к творчеству Владимира в целом. В плане аналитических находок публикация не представляет особой ценности. Уилсон считает «Незаконнорожденных» садомазохистскими и признается, что так и не смог дочитать «Аду», но интересно его противопоставление «одного из солженицынских лагерей, откуда невозможно сбежать», с тем, как у Набокова персонажи спасаются от тюрьмы и смерти.
В другом посмертном издании, исправленном и дополненном «Финляндском вокзале», который увидел свет в августе, Уилсон все-таки пошел на уступки в том, с чего начались его разногласия с Набоковым. «Меня… обвиняли в чересчур благожелательном изображении Ленина, – пишет он в предисловии, – и критика эта, пожалуй, небезосновательна». Уилсон объясняет, почему первая версия книги получилась такой, какой получилась, и на нескольких следующих страницах признает, что личность Ленина на самом деле гораздо сложнее.
Спор с призраком Уилсона не сделал бы Набокову чести. Прохладная оценка, которую критик дал его творчеству, по сути, ничего для него не меняла; в пантеоне литературных небожителей Набоков одержал над Уилсоном верх. Но два года спустя, обсуждая с вдовой Эдмунда идею опубликовать их с Уилсоном письма, заметил: «Сами понимаете, как больно перечитывать послания, принадлежащие к ранней, светлой эпохе нашей переписки».
