В следующем году Солженицыну присудили Нобелевскую премию. Вначале он объявил о намерении приехать в Стокгольм, но потом изменил планы, опасаясь, что не сможет вернуться в Россию. Хотя церемония прошла без участия писателя, он все-таки надеялся, что награда изменит его положение к лучшему, ведь обычно лауреаты фактически обретали неприкосновенность. В том, что касалось СССР, подобные надежды не оправдались, зато на Западе определенно пробил его звездный час – за ним уже охотилось несколько биографов. Но Солженицын публично заявил, что эти люди не говорили с ним и не знают о его жизни. За то, что они напишут, он ответственности не несет.
Не зная, как поступить с «Архипелагом», Солженицын медлил, занимаясь другим. Перемежая добрые слова строгими суждениями, он исподволь готовил автобиографию, которая впоследствии шокировала многих друзей. Помимо этого он начал серию романов о первых годах двадцатого столетия, в которых стремился объяснить, что именно пошло не так в России перед революцией.
К проблемам, вызванным решением Союза писателей, теперь добавились и семейные неурядицы. Любовница пятидесятидвухлетнего Александра забеременела, а жена не желала отпускать мужчину, ради которого стольким рисковала и которого до сих пор любила.
Причин, по которым Солженицын не решался пускать в ход свое главное оружие – «Архипелаг ГУЛАГ», – было несколько. Публикация могла навредить людям, поделившимся своими историями. Писатель имел все основания опасаться, что его арестуют и он не успеет закончить романы о революции. И, разумеется, он понимал, что после выхода «Архипелага» его жизнь изменится бесповоротно.
В конце концов решение за Солженицына приняли другие. За ним установили слежку, прослушивали телефон, в доме установили «жучки». Однажды приятель взял у Солженицына машину, а когда приехал возвращать, его встретил не хозяин, а сотрудники КГБ, устроившие в доме обыск. Мужчину посреди бела дня избили до полусмерти.
Власть усиливала нажим. Арестовали машинистку Солженицына, Елизавету Воронянскую, которая наверняка знала (хотя бы из множества статей, вышедших к тому времени на Западе) название и характер документов, которые искали кагэбэшники. Воронянскую увезли в Ленинград и допрашивали сутками напролет, пока она не рассказала, где спрятана рукопись Солженицына. Две недели спустя она умерла при загадочных обстоятельствах – по официальному заключению, покончила с собой.
Органы госбезопасности долго не могли найти тайник Солженицына, но в итоге все-таки добрались до его бумаг. После этого писатель наконец отправил закодированную телеграмму, означавшую, что настало время публиковать «Архипелаг ГУЛАГ» в Париже.
Через шесть недель после того, как роман появился в печати, за Солженицыным пришли из КГБ. Александр воображал, что его ждет великое противостояние с верхушкой партийной номенклатуры. Он ошибался. Немного подержав писателя в камере, его выслали в Германию – в надежде, что скоро мир о нем забудет.
5В день, когда Солженицын покинул Россию, Владимир Набоков сел писать ему приветственное письмо. Поздравив собрата по перу со вступлением в новую свободную жизнь, Набоков извинился, что не ответил на его предыдущее послание, и объяснил, что придерживается правила никому не писать в Советский Союз, чтобы не навлечь беды на адресатов. «В конце концов, для большевистских властей я что рогатый – хотя в России не все это понимают». Он сомневался, что Солженицын знаком с его произведениями, но уверял: «Начиная со злодейских ленинских времен, я неустанно высмеиваю мещанство советизированной России и обличаю ту самую порочную жестокость, о которой пишете вы».
Набоков предупредил, что никаких политических заявлений делать не будет – поскольку никогда их не делает, – но лично хотел бы тепло поприветствовать нового русского изгнанника. Если Солженицын когда-нибудь будет в Швейцарии, Набоковы с радостью его примут. Александр, который в скором времени осел в Цюрихе, ответил, что судьба недаром привела их в одну страну и, видимо, желала, чтобы они встретились.
В Европе Солженицына встречали как героя, но некоторые комментаторы предрекали, что интерес к нему скоро утихнет. Уильям Сэфайр задавался вопросом: «Теперь, когда он за пределами Советского Союза… и с него ловко сдернули мантию мученика, не пойдет ли трещинами пьедестал, на который мы его вознесли?» Увидев, как сочинения писателя оценивают в литературном, а не пропагандистском отношении, и открыв такие грани его личности, как религиозное рвение, «политики, сегодня восхваляющие его за борьбу с угнетением, могут, к разочарованию своему, узнать, что герой, которого они подняли на щит, вовсе не является приверженцем их демократических принципов».
Вскоре предсказания Сэфайра сбылись. Солженицын обескуражил сторонников, показав себя апологетом некой русской национально-религиозной исключительности. Запад, заявлял Солженицын, пребывает «в состоянии коллапса» ввиду морального кризиса, созданного эпохой Возрождения и усугубленного Просвещением. Американское правительство настолько слабое, что даже не может защитить себя от обнаглевшего репортера Дэниела Эллсберга, который украл и опубликовал документы государственной важности. Британия не способна разобраться со своими ирландскими террористами. На Западе не знают ответов на вопросы, вставшие перед Россией. Вскоре Солженицын уже предостерегал, что молодым американцам, которые сегодня отказываются служить во Вьетнаме, завтра придется с оружием в руках защищать американскую территорию. Помощники президента стали задумываться, нет ли доли правды в слухах, будто писатель психически неуравновешен.
Солженицын бил по собственной репутации, но удар, нанесенный «Архипелагом» по СССР, был стократ сильнее. Набоков, читавший тем летом первый том, не мог оставить без внимания строки, посвященные процессу социалистов-революционеров, ужасам Соловков и Лубянской тюрьмы. Он читал о людях, чьи судьбы уже не раз оплакал и о чьих страданиях написал в своей характерной риторике.
Набоков наверняка отметил, что Солженицын в своей хронике затрагивает и культуру русской эмиграции, о которой советские граждане мало что знали. Александр говорил о появлении «небывалого писателя Набокова-Сирина» и о том, что Иван Бунин еще не один десяток лет писал в изгнании. Есть в книге и нелицеприятные упоминания о Набокове и других эмигрантских писателях. Один из свидетельствовавших о ГУЛАГе, почитав эмигрантов, вопрошает: «Но что с ними?» Как могли талантливейшие наследники русской культуры растратить «неоценимую свободу» и забыть о соотечественниках?
