Для Львова отставка стала громом среди ясного неба. Потом ему припомнили, что в пылу гнева он называл Керенского своим смертельным врагом. Однако это были не более чем слова, гнев у Львова мог почти мгновенно смениться таким же удушающим обожанием. Не прошло и нескольких дней, как он снова повсюду начал кричать о своем восхищении Керенским, которого именовал не иначе как своим близким другом.
Как бывший депутат Думы, Львов принимал участие в работе Государственного совещания. Даже на него, человека не слишком прозорливого, увиденное произвело гнетущее впечатление. У другого это могло вызвать тревогу, страх за будущее. Львов, с его сверхэмоциональным восприятием окружающего, едва не заболел. Для него навязчивой мыслью стало примирение Керенского и Корнилова.
То, что произошло дальше, на первый взгляд кажется невероятным, совершенно фантастической чередой ошибок. Это очень точно заметил Ф. А. Степун: "Подробное изучение злосчастной путаницы, которую Львов внес в развитие и без того сложных взаимоотношений между Корниловым и Керенским, может привести в полное отчаяние не только социолога, верящего в законы исторического развития, но и всякого человека, не считающего, что мир — сумасшедший дом".[320] На деле события, развернувшиеся в последующие дни, были порождением того взаимного недоверия, которое заставляло Керенского, Корнилова, Савинкова и всех других, вовлеченных в эту историю, подозревать друг друга в смертных грехах.
В Москве Львов остановился в гостинице "Националь". Здесь он случайно встретил некоего Добрынского, с которым когда-то был шапочно знаком. Тот имел репутацию авантюриста и пустослова. Патологическая хвастливость была главной чертой Добрынского, а для того, чтобы создавать впечатление о себе как о человеке значащем, он постоянно должен был вращаться в "кругах". Под страшным секретом он рассказал Львову, что недавно был в Ставке, где присутствовал на тайном совещании, которое решило объявить генерала Корнилова диктатором. В Ставке, по его словам, все ненавидят Керенского. На него уже готовится покушение, и премьера специально пригласили в Могилев, для того чтобы арестовать, а то и убить.
Надо сказать, что Добрынский действительно накануне побывал в Ставке, но ездил он туда по частным делам и ни с кем из высшего начальства не контактировал. Но Львов поверил собеседнику и страшно разволновался. Он действительно восхищался Керенским и теперь испугался за него. Львов решил немедленно ехать в Петроград, для того чтобы предупредить Керенского о грозящей опасности. По приезде в столицу он сразу же отправился в Зимний дворец и немедленно был принят Керенским. Уже это выглядит странно — премьер нередко отказывал во встрече и действующим министрам. По словам Керенского, он полагал, что Львов зашел "попросту поболтать".[321] Примем это объяснение — Керенский знал, что Львов его боготворит, и мог позволить себе получить удовольствие от сеанса восторженного поклонения.
Но разговор с самого начала далеко ушел от публичного признания в любви. Львов начал путано говорить о том, что Керенский теряет авторитет в стране, что против него настроены не только крайне левые, но и правые. Правительству, по его словам, нужно иметь более прочную опору и для этого необходимо ввести в состав кабинета политических деятелей, стоящих правее кадетов. При этом он постоянно говорил так, что создавалось впечатление, будто бы он действует от чьего-то имени.
Керенский попытался уточнить, кого Львов представляет, но тот ответил, что не может этого сказать. Тем не менее Керенский не прервал разговор, не выставил Львова вон. По его словам, он подумал, что Львов действует от имени "родзян-ковской группы", то есть умеренно правых политиков, оставшихся после революции не у дел.[322] Расстались Львов и Керенский почти дружески. Львов пообещал при следующей встрече рассказать о том, кто стоит за ним. Керенский дал обещание ответить на вопрос о перспективах расширения правительства за счет представителей правого политического крыла. Львов задом пятился к двери, повторяя, что у тех, кого он представляет, есть серьезные силы и влияние. Керенский, улыбаясь, провожал его к выходу. Похоже, он искренне получал удовольствие от этой бестолковой беседы.
Разумеется, никого кроме себя самого Львов не представлял. Возвратившись в Москву, он связался со своим старшим братом Н. Н. Львовым. Тот тоже в недавнем прошлом был депутатом Думы, но, в отличие от младшего брата, имел характер более трезвый и рациональный. Львов-старший входил в руководство Торгово-промышленного союза и обладал прочными связями в деловом и финансовом мире. При встрече братьев младший сообщил старшему, что он только что приехал из Петербурга, куда его вызывал Керенский. По его словам, Керенский пришел к убеждению, что для борьбы с большевизмом необходимо привлечь к управлению общественных деятелей правого толка, и эту задачу премьер поручил ему.[323] В воображении Львова-младшего всё успело перепутаться. Инициированный им самим визит к Керенскому стал поездкой по приглашению последнего, те предложения, которые высказал он на этой встрече, теперь были вложены в уста премьера. Всё это важно понять, чтобы разобраться в причинах позднейшего конфликта Керенского и Корнилова.
Отметим еще одно обстоятельство: ложь всегда остается ложью, но поведение Добрынского и Львова принципиально различалось по своей природе. То, что у Добрынского было откровенной "хлестаковщиной", у Львова звучало настолько искренне, что вполне могло убедить собеседника. Львов-стар-ший показал на следствии по "корниловскому делу": "Считаю нужным прибавить, что брат мой Владимир благодаря глубоко пережитым душевным потрясениям, связанным с революцией 1917 года, отличался крайней неуравновешенностью характера и порывистостью принимаемых решений".[324] Менее деликатные современники прямо писали, что Львов серьезно повредился рассудком. В его мозгу фантазии и реальность настолько переплетались, что различить их не мог и он сам.
Из Москвы Львов выехал в Ставку и 24 августа уже был в Могилеве. Как раз в это время Корнилов провожал в столицу Савинкова. Генерал П. А. Половцев, ехавший тем же поездом, вспоминал, что видел Львова на перроне, но не придал этому значения.[325] Вечером того же дня Львов отправился к Корнилову. Имя бывшего министра сыграло роль пропуска, и Корнилов согласился принять его. Встреча, однако, длилась всего несколько минут. Ссылаясь на поздний час, Корнилов попросил Львова прийти наутро.
