«Федос исчез, исчез без следа, без признака; словно дым растаял.
Выел ли он кому очи? или так, бесплодно скитаясь по свету, потонул в воздушной пучине?» — в этих заключающих главу словах прорывается свойственная Щедрину горечь при мысли о вечном терпении порабощенных и о бесплодных сочувствиях им.
Однако не все слуги даже на смертном одре остаются верными барским интересам, как староста Федот; не все возлагают надежды только на райское блаженство в будущем, как Аннушка. Мучительницу Анфису Порфирьевну задушили собственные дворовые, а затмившего ее своими злодействами «Пса» Грибкова крестьяне сожгли вместе с усадьбой.
«…я позволю себе думать, что в ряду прочих материалов, которыми воспользуются будущие историки русской общественности, — писал Салтыков в «Пошехонской старине», — моя хроника не окажется лишнею».
«…Погода стоит в полном смысле слова адская. В июне ждали, что июль будет хорош, в июле — что август выручит. Вот и август наступил, а на дворе совершенная осень. Небо хмурое, холод; ветер как с цепи сорвался. Говорят, будто сентябрь и октябрь будут хороши…»
Можно подумать, что это не личное письмо, а аллегория.
Всю-то жизнь мы так ждали: вот-вот, кажется, полегчает; а через некоторое время ужасались: никогда хуже не было, никогда!
Сиди на даче, мерзни, смирнехонько кивай ученику Боткина, милейшему доктору Соколову, когда тот писать не велит. Отшучивайся: где уж тут писать сатирику, когда зубы дантист повыдергал…
А сам — пиши, пиши, пиши: недолго осталось…
Измучил домашних кашлем, так что все стараются расположиться подальше, чтоб не докучал своим «лаем».
Еще недавно Михаил Евграфович, который морщился от голоса жены, как от фальшивой ноты, хоть с детьми отводил душу, огорчался неуспехами Кости по арифметике и писал за Лизу сочинения. Теперь он с ужасом видел, как из дочери вырастает вторая Елизавета Аполлоновна: мать уставила ее комнату зеркалами, Лиза скоро вошла во вкус забот о туалетах. Это было куда интересней, чем слушать воркотню раздражительного отца.
— Надоел ты нам! — услышал он как-то от девочки.
Мать добилась, чтобы Костя перешел в лицей, и вскоре с уст мальчика стали срываться такие житейские афоризмы и «солидные» рассуждения о карьере и протекциях, что Михаилу Евграфовичу становилось страшно.
Жить под одной крышей делалось положительно невозможно. И Салтыков строил планы отделиться от семьи и жить в Москве, Царском Селе или даже за границей.
С трудом закончив — «скомкав», по собственному мнению, «Пошехонскую старину», Салтыков окончательно обессилел. Иногда он впадал в забытье по целым дням, по старой памяти сидя за письменным столом. Так ловят последнее тепло над остывающим пепелищем: писать он больше не мог.
Когда к Салтыкову приходили, он порой отвечал, что ему недосуг принимать гостей:
— Занят, скажите: умираю…
А те, кого он все-таки допускал к себе, часто не в силах были отыскать слова утешения. Да он, по всем признакам, и не слушал их.
Глядя на собеседников своими строгими и в то же время как бы невидящими глазами, он был сосредоточен на чем-то другом: то ли на терзавшей его боли, то ли с недоумением и нарастающей тоской ждал — неужели же не осталось в нем ни искры прежнего огня?
А в гостиной две Лизы — мать и дочь болтали с какими-то молодыми визитерами:
— Вы так думаете? Ах, какой вы злой!
— Не смейте так говорить, я рассержусь…
Пустые слова сыпались и сыпались, словно навеки погребая под собой то настоящее слово, которого ждал Михаил Евграфович.
И не в силах сдержать горя и гнева, он кричал:
— Гони их в шею, шаркунов проклятых! Ведь я у-ми-раю!
Гости поспешно удалялись, но слово так и не находилось.
В глазах Елизаветы Аполлоновны читалось: когда же это, наконец, кончится… И Салтыков мог поклясться, что она уже обдумала траурный наряд.
27 апреля 1889 года у него произошла яростная стычка с женой. Доктор Васильев тщетно пытался успокоить Михаила Евграфовича.
Не успел он выйти из комнаты, как с Салтыковым случился удар.
Когда приехал Боткин, Салтыкова, собственно, уже не было.
Правда, в кресле лежала все та же понурая фигура, укутанная пледом. Михаил Евграфович как будто спал. Когда Боткин пытался его растормошить, он на миг приоткрывал глаза, но уже никого не узнавал.
Ему казалось, что он лежит один, что вокруг темная ночь и ни звука не доносится из других комнат.
Спит жена, вымыв голову сушеной рябиной, чтобы волосы не седели.
Спит дочка, и во сне ей снится пятнадцатая пара туфель.
Спит сын. Он опять поздно вернулся и воровато прошмыгнул мимо отцовского кабинета.
…Спал он, что ли? Наверное. Потому что в дверях стоит кто-то, а звонка не было слышно.
Ах, так вот в чем дело!
Всю жизнь он ждал ночных гостей. Наконец они пришли.
Слухи оправдались.
И лицо вроде знакомо… Господи, да это опять Рашкевич! Я думал, он давно умер, а он даже ничуть не постарел и все в том же голубом мундире. Вот, уверяют, их отменили! Я всегда говорил, что они бессмертны.
Значит, опять? Только не надо будить жену, пугать детей. Пусть уж спят. Я оденусь сам, лишь бы не раскашляться на весь дом. Вот и готово. Вниз, вниз, ступенька за ступенькой. Какое совпадение: его ждет тот же экипаж, что и сорок лет назад.
— Пошел!
Он умер на следующий день, 28 апреля 1889 года, так и не приходя в сознание.
Жена и сын не были при его последних минутах: их нервы этого не выдерживали.
Только дочь вдруг как бы опомнилась и не отходила от неподвижного тела, которое изредка сотрясалось от судорожного, похожего на стон дыхания.
Глядя в это уже безжизненное лицо, она почему-то слышала рассерженный голос отца, когда он отчитывал сына за очередную двойку:
— Я тебя перестану пускать по циркам да театрам!
И свой:
— Какое ты имеешь право не пускать Костю?
И снова голос отца — скорее удивленный, чем рассерженный:
— Ах ты, дура!
— Как ты смеешь говорить мне «дура»? Ты сам дурак!
И победный голос матери:
— Что? Получил? Ce que tu as merité[31].
Да, вот и все, что ты заслужил дома при жизни…
С. П. Боткин еле сумел добиться, чтобы была соблюдена воля покойного: Елизавета Аполлоновна ни за что не хотела, чтобы тело анатомировали.
Боткин долго терпеливо уговаривал ее и вдруг вспомнил…
Несколько лет назад из кабинета Салтыкова, когда туда вошла Елизавета Аполлоновна, донесся хриплый яростный стон:
— Убийца! Убийца!
И в приступе раздражения Сергей Петрович еле удержался, чтобы не сказать ей:
