«Он конечно контрастен Моцарту в понимании искусства, но, кроме того, хотя он и фанатик, он ханжа. Я хочу сказать, что он не величественный образ…»
«„Каменный гость“ – там, собственно, странно звучит этот традиционный конец, эта статуя – в сущности вся такая блестящая вещь. Когда я иллюстрировал эту вещь, делал эскизы, то у меня в конце концов получилось как бы стихотворное изложение, стихотворная композиция, подобие фигур, их положение, параллельность и перпендикулярность создавали как бы рифмы. Иногда это ассоциативное было. Например, в том месте, где на кладбище Дон Гуан признается Анне – там получилось, что сзади могильный памятник плачущей женщины, как бы повторяется ее движение. А он ей говорит, в сущности сочиняет, а сзади ангел, лицемерный ангел изображен а качестве памятника. И они параллельны и друг друга повторяют.
А если возьмем „Пир во время чумы“, то вся вещь звучит в песне Председателя:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
Вот это собственно тема всей вещи.
Концовка – это лопата, факелы и розы. Сочетание такое, что розы фасной формы – глубина, они смотрят на вас. А лопата и факелы – это профильные формы, и сочетание одного с другим дает композицию». 1964.
«…лопата, факелы и розы» – надгробие мастера. Между ним и Пушкиным уже нет третьего.
15 июня 2005 г.
Компьютер, «грязный мой сундук»!
Когда едва соображая,
В тебе заводится Паук,
Остаткам мысли угрожая,
И увязаю я как в тине
В твоей всемирной паутине —
Какую клавишу нажать!..
«Пушкин опять ничего не делает, только ковыряется в грязном сундуке своем…»
Первыми, как поэта не стало, сундук раскрыли жандармы, сшив суровой нитью свою пагинацию – всё, как оно там лежало. Неоценимый вклад! Именно «мундиры голубые», сами того не ведая, сохранили было его «файлы», как они существовали в сундуке: в той непоследовательности, в том беспорядке. Сохранили ли пушкинисты хотя бы жандармский порядок? Вряд ли.
Они упорядочили его. Сохранился ли сам сундук?
Мне сладко воображать его дорожность и потертость: этот верный друг сопровождал поэта по всем ссылкам и поместьям. «Ты не представляешь, как весело удрать от невесты и засесть стихи писать!» Как еще можно начать Болдинскую осень, не поковырявшись в грязном сундучке своем? Причем тут вьюга «Бесов», когда за окном дождливая осень?
Почему сразу следом первая повесть Белкина и почему «Гробовщик»? И почему из этого следует, что привстав из-за стола и выглянув в окошко на дождливый двор, надо вдруг осерчать на отечественную критику и написать уже с натуры: «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…»
К вопросу о «народности»…
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несет подмышкой гроб ребенка.
И кличет издали ленивого попёнка,
Чтоб тот отца позвал…
Какое царство интонации! Но опять, этого не споешь.
Так он и пишет, жонглируя, как Шива, в четыре руки (сразу в нескольких файлах): то стихи, то письмо, то драму, то прозу.
Была также и ваза («корзина»), упомянутая Гоголем, в которую Пушкин сбрасывал записки с беглыми мыслями, дабы не убежали, а потом вылавливал не глядя по одной (как его же герой-импровизатор из «Египетских ночей»).
«Компьютерная память» – еще одно доказательство единства всего пушкинского текста как написанного, так и ненаписанного – позволяла ему мгновенно собрать любой текст воедино в любой точке (воткнув перо в чернильницу, как «флешку» в комп).
Без Пушкина, вне его головы, куда труднее оказалось собрать его текст воедино.
В 1837 году вышел посмертный пятый номер «Современника», целиком посвященный неопубликованному Пушкину, собранный и отредактированный Жуковским, и взорвал сознание даже ближайших друзей и коллег поэта.
В 1855 году вышли «Материалы для биографии Пушкина» Анненкова и опять стали потрясением уже для следующего поколения читателей. Выдвигаю предположение, что одним из таких читателей стал Толстой, заменивший для себя последнюю строку уже всем известного «Воспоминания»: «строк печальных» на «строк постыдных».
Это вполне могло быть после прочтения отвергнутых самим Пушкиным замечательных строф, про которые можно лишь гадать, почему он не пошел на их публикацию при жизни.
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумствах гибельной свободы,
В неволе, бедности, в гоненьи и в степях
Мои утраченные годы.
И ничего «постыдного»: он просто не хотел жаловаться Ангелам:
Но оба с крыльями и с пламенным мечом. —
И стерегут и мстят мне оба…
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба.
Работа наборщиков и текстологов, следовавших за Пушкиным, на десятилетия опережала компьютерную эру.
Куда трогательнее становится подвиг пушкинистики тридцатых годов. Например, золотой том Томашевского. Хотелось ему, чтобы Пушкина в томе оказалось 1001 страница, помеченная арабскими цифрами! Пометил предисловие римскими… 1001 и получилась.
И я не хочу это иначе объяснить, как любовью.
Или составители «Словаря языка Пушкина», неоценимого и уникального издания, созданного вручную, без всякого компьютера, поштучно считая пушкинские слова на пальцах и на счетах.
Это именно их труды стали основой для компьютерных программ по Пушкину, уже технически подтвердивших единство пушкинского текста: набери любое пушкинское словосочетание и поймешь, откуда оно. Можешь собрать Пушкина не только хронологически, но и в любой цикл: по временам года, по годовщинам, по друзьям и возлюбленным… Наберешь «собранье пестрых глав» – и вот тебе и глава и строфа.
Век Просвещения, мощно продвинувшийся при Екатерине, оказался не завершенным, а прерванным. Прервала его даже не смерть великой государыни, а начало Французской революции, ввергшее весь мир в состояние тревожного исторического ожидания и породившее Наполеона. Россия дождалась победы в отечественной войне 1812 года и опять замерла в ожидании великих перемен – вплоть до восстания декабристов.
От застоя до застоя – таким всегда был ритм Империи.
Чудо золотого века русской литературы сопряжено с этим ритмом и риском:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Пушкин написал эти строки в 1823 году. Уже открыта «даль свободного романа», уже его раздражает сравнение с Байроном, судьба его уже созрела к ссылке в Михайловское. Лермонтов в эти годы еще не классик, а первоклассник. 1823–1841! До окончания Гоголем первого тома «Мертвых душ» в 1842 году сколько пройдет времени? А это и есть весь наш золотой век, включивший в себя гибель Грибоедова, Пушкина и Лермонтова. Каких-то двадцать лет… вот оно, наше всё! Пригоршня золотых.
