Я давно слышала, что у Н. В. есть аль->ом, наполненный только моим изображением: и фотографически, и акварелью, и просто карандашом. Я спросила, где этот альбом? Она ответила, что наследники взяли его; а осталось много бумаг. Я просила переслать их мне; она с удовольствием исполнила мое желание, и теперь у меня много стихов и прозы Ник. Вас. и П. С. Мочалова, весьма интересных. Может быть, мой сердечный порыв и как бы желание вызвать к себе Н. В. покажется предосудительным, но для оправдания я помешу здесь письмо его от 23 марта 1852 г.: «Как благодарить Вас, добрый друг мой (да простится и да будет дозволено мне так называть Вас), за милое и вполне дружеское письмо Ваше. По крайней мере десять раз я перечел его, и каждый раз воспоминание развивало мой свиток, и я видел ряд длинных, давно прошедших вечеров, проведенных мною в трехоконном домике на бульваре Рождественском. P. S. Кстати, Вы уехали из Москвы в четверг, в пятницу я случайно проехал мимо этого домика, и мне грустно было на него смотреть — три окна на улицу глядят холодно: они пусты, дом серенький, точно в трауре — запала проторенная мною Дорожка к нему. Намекнув на мои седины, Вы дали право мне на откровенность: да… я любил Вас… В воскресенье в 8 часов вечера я благополучно прибыл в свою деревню и залег в ней, как медведь в берлоге. Что же я? — спросите Вы меня, — и вот ответ. Жизнь моя разделена на две половины; одна из них светлая и радостная, точно роскошная долина Италии, вся осыпанная золотыми лучами сол^ нца и цветами, в ней везде жизнь, говор, движение, в ней наслаждение и счастие. Другая половина бесцветная однообразная степь Сибири, вся занесенная снегом, — тут везде грусть, скука, омертвение! Первая — жизнь мечты, в которой я царь, где все мне повинуется, жизнь духа, которая существует только в мыслях; другая жизнь вещественная, вседневная, обыденная, меркантильная, в которой я раб, — жизнь тела! Да, друг мой, да! Я живу мечтами, часто несбыточными, но зато прекрасными! И когда, наскучив пошлой прозой вещественной жизни, я убегаю из нее на минуту в мир фантазии, я горд и радостен, я с презрением готов сказать людям: «a vous la terre, a moi le ciel»[48]. Да и сказать правду, чем бы были мы без мечты, куском ростбифа, каким-то существом немного поблагороднее устрицы. Что за жизнь! Страшно подумать о такой жизни. Вот плод первой половины моей жизни.
Когда падучею звездою Любовь былая промелькнет — Тогда могильной пеленою Тоска мне душу обовьет. Тогда невольно вспоминаешь, Что ты, любовь, мелькала мне: Зачем же скоро исчезаешь Ты, как росинка на траве. Давно ль младенческой душою Я верил в счастье и в людей… Давно ль с надеждой и тоскою Как Божеству молился ей. Но все исчезло — улетело, Как дым на небе голубом, А сердце пылкое истлело В страстей пожаре огневом. О Бога ради! не смущайте Самозабвения покой И для потехи не играйте Моей безумною душой.
Не правда ли? Что стихи эти походят более на фантасмагорию больного воображения, чем на стихи…
Жму крепко Вашу руку с просьбою не забывать человека душою Вам преданного и вполне Вас любящего.
Н. Беклемишев.
Через неделю наступит праздник Воскресения Христова— и по христианскому обычаю, говорю Вам заочно: Христос Воскрес!
Твоих морщин не замечаю… Моих седин не примечай. Тебя любить я обещаю — Меня хоть помнить обещай.
В этом отношении я нищий — доволен и куском хлеба».
Я пишу эти строки в 1896 году, ноября 19-го. Мне 82-й год, и как истинно, что душа не старится, я чувствую румянец молодости на щеках моих и благодарю Бога, что могла внушить такую чистую, святую любовь. Может быть, другим и надоест читать эти старые бредни, но я не могу отказать себе в удовольствии поместить еще три маленькие записочки, более никогда и ничего не было.
2) «1852 г., апрель. В те дни, когда я платил дань безумной молодости, в те дни, когда пьяный и от любви и от вина писал стихи вроде:
Я заклеймлю тебя позором, Тебя от света оторву…
В те дни — страшно вымолвить — я забывал Бога; в один из тех дней Вы явились как ангел Божий с символом спасения, с образом Богоматери, и с тех пор образ со мною неразлучен, он всегда и везде со мною; даже в ту минуту, когда Владыке угодно будет позвать раба своего на суд — образ будет на мне, потому что, умирая, у меня будет одна просьба к присносущим — положить его со мною в могилу. Благоволите, добрый друг мой, выслать мне ленточку, во-первых, потому что ленточка совсем обветшала, во-вторых, почему-то мне сдается, что это Ваша обязанность, Ваш долг. Вчера я получил Ваше письмо — и как кстати: вчера было 5 апреля, день моего рождения; спасибо за письмо, от души спасибо. Жму крепко Вашу руку с уверенностью, что из сердца Вашего ничто меня не изженет. Н. Беклемишев. Каково самолюбие-то? Еще камнем год упал на плечи, еще год прожит и без пользы и без сознания, что жизнь есть лучший дар, данный Богом человеку».
3) «22 июня 52 года. Вы угадали, добрый друг мой, Прасковья Ивановна, что болезнь была причиной моего молчания:
Простуда, яростью пылая, В меня впилася точно шмель, И я, 17 дней страдая… Не покидал свою постель.
По выздоровлении моем я две недели был в отлучке — в бытность мою в Москве, я купил с аукционного торга небольшое имение, в Осташковском уезде, и для соблюдения формённости требовалась моя личность для ввода во владение. На днях жду к себе сестру со всем семейством, а по отъезде их собираюсь по делам ехать в Москву. Драмы от меня не ждите, при всем моем желании кончить начатое — не могу — не пишется, да и только. Жму крепко Вашу руку и остаюсь Вас любящий Н. Беклемишев. Ленточку получил и приношу за оную мою благодарность».
4) «17 мая 1861 г. Благодарю Вас, мой добрый друг П. И., за книгу — я прочел всю от доски до доски. С благодарностью возвращаю. Счастливого пути Вам. Преданный Н. Беклемишев.
Виноват, некоторые стихи списал, зато почти не спал всю ночь».
Это я привозила в Москву мой дневник, писанный из Симферополя. И это было наше последнее сообщение на земле, что-то Господь даст на небе? И дай ему Бог — Царство Небесное!
Я оставила театр в 1860-м году, и моя настоящая жизнь была так хороша, так покойна, что мне страшно было думать о перемене. Я поехала за советом и благословением к митрополиту Филарету в Москву. Все откровенно рассказала ему, и он, вспомнив, что в 1820 году был в Осташкове и кушал у городского головы Кондратия Алексеевича Савина, видел много детей и вообще знает, что это было прекрасное семейство, и, выходя за Ф. К., я принесу как ему, так и многим пользу. «Но мне 47 лет, владыка! и ему почти столько же». — «Да благословит вас Бог!» После этого посещения я дала небольшую надежду Ф. К., но объявила, что раньше года — свадьбы не будет.
