Екатерина увидела своего вице-канцлера, схватила палку, что стояла возле стола, опираясь на неё, тяжело поднялась со стула и побрела навстречу старому служаке.
— Александр Андреич, заждалась уж я, — выговорила она, подошла к Безбородко и троекратно поцеловала его в щеки. — Что-то долго не ехал...
Безбородко с низким поклоном передал ей свиток, и Екатерина поковыляла к столу, держа документ за шпагатные шнурки.
Она уселась за стол, полюбовалась на свёрнутые листы бумаги и принялась распечатывать долгожданный свиток.
— Надеюсь, — лукаво сказала она, — тут есть письмо, пусть и на арабской вязи, да всё не пустая бумага...
Безбородко обратил глаза к носкам своих квадратных башмаков с тяжёлыми пряжками и промолчал. Они оба знали, о чём идёт речь...
Однажды Екатерина поручила Безбородко составить новый закон, а у него всё не доходили руки сочинить текст этого закона. В понедельник, после трёх дней загула, он явился к императрице, и первым делом она спросила его о законе.
Как ни в чём не бывало Безбородко вынул из кармана бумагу, развернул её и начать читать, кругло — с изящными словесными оборотами.
Екатерина слушала и одобрительно кивала головой.
— Хорош, — сказала она, — молодец ты, Александр Андреевич, можешь, когда хочешь, писать изящно и толково.
Безбородко поторопился было засунуть бумагу снова в карман, но Екатерина протянула руку:
— Дай мне, на досуге просмотрю ещё раз...
И тут Безбородко упал на колени.
— Матушка-государыня, прости ты меня, раба беспутного! — завопил он, протягивая императрице совершенно чистый лист бумаги, с которого только что читал.
Екатерина обомлела.
— Так здесь ничего нет?
— Прости, государыня, прости, снеси головушку мою беспутную, не успел я закон сочинить...
— А сочинил хорошо, — улыбнулась Екатерина, — к вечеру чтоб начисто перебелил...
Безбородко уткнулся головой в пол, всем своим видом показывая, как он раскаивается.
— Ладно, ладно, — поспешила простить его Екатерина, — коли умеешь так импровизировать, значит, и на бумаге будет хорошо...
Он вылетел тогда из кабинета красный и потный, быстренько засел за сочинение закона и уже к обеду принёс его императрице...
Екатерина развязала свиток, развернула длинный лист, всмотрелась в арабскую вязь и русский перевод договора с Портой, потом отложила его на край стола.
— Ну, за службу спасибо, Александр Андреевич, — сказала она, — как ратификуем, так и праздновать будем. Я, чаю, не раньше осени отмечать станем...
Безбородко с удивлением слушал императрицу. Да, она наградила его, отвалила целых пятьдесят тысяч и самый высший в России орден. Но он ждал не такой холодной похвалы, ожидал отметки его трудов чем-либо существенным, нежели это императорское спасибо.
— Да, — продолжила императрица, — раз уж с завтрашнего дня начнёшь дела выправлять, завтра же и сочини указ мой императорский. Надобно отличить умного человека. Надобен указ о производстве Платона Александровича Зубова в генерал-поручики и генерал-адъютанты...
Безбородко молча слушал, ничем не выдавая своего удивления, возмущения и гнева. Как, этому мальчишке, поручику из караульной службы? Но, видно, ничем помешать этому он, Безбородко, уже не может, потому и следует молчать и выполнять волю императрицы.
С тем и отпустила Екатерина Безбородко...
Он приехал домой задумчивый и безмолвный. Его многочисленные слуги принялись стаскивать с него дорожное платье, облачать в широченный, как у Потёмкина, бархатный халат, направлять в мыльню, где девки растёрли докрасна уже расплывшееся тело патрона.
Слуг и просто людей, прижившихся в доме, у Безбородко было множество. Он смотрел на них как на необходимую мебель и давно смирился с тем, что посыльных было несколько, лакеев при столе ещё больше, а уж слуг в приёмной зале и кабинете и того больше. Но он не гнал их, ему было приятно, что его окружает масса людей, каждого он мог послать за чем угодно, и каждый льстиво говорил ему слова благодарности.
Может быть, именно потому, чтобы услышать эти льстивые слова, и помогал Безбородко своим землякам. В доме постоянно толклись десятки его односельчан или однокашников, и всем им Александр Андреевич старался достать или место, или хорошую службу.
Много сказок ходило по этому поводу среди петербургского общества. Однажды приехал к Безбородко его одноземелец и несколько часов ждал в приёмной зале. От нечего делать этот ещё не протеже, но надеявшийся им стать обратил внимание на мух, летавших в зале. Погнался за одной, тщетно хлопал ладонями, чтобы убить, но муха оказалась упрямой и не хотела сдаваться. Бегал-бегал одноземелец по зале, уронил вазу из дорогого китайского фарфора, разбив её вдребезги, но настиг-таки вражину и, хлопнув по ней своей большой шапкой, свалил заодно и ещё какие-то безделушки, стоявшие на столах. Убил муху и обомлел — наделал столько беспорядка, кавардака в приёмной зале большого сановника, что думал уже потихоньку удрать, даже не увидев своего благодетеля.
— Что, поймал? — раздался голос за его спиной.
Смущённый и растерянный хохол увидел Безбородко в расшитом золотом кафтане, в тупоносых башмаках с пряжками, в шёлковых чулках, подвязанных большими бантами, и едва не свалился ему под ноги.
— Ну, так теперь будем думать, как поймать место, — благодушно улыбнулся Безбородко.
И поймал хорошенькое местечко для своего земляка.
Потому и тянулись в дом к Безбородко десятки его соотечественников.
Впрочем, на его доброту не могли пожаловаться и видные писатели того времени. Сам Безбородко, оставаясь на государственной службе, не писал литературных произведений, хотя даже Екатерина увлекалась сочинениями. Но он оказывал большую поддержку литераторам. Он свёл дружбу с поэтом и прозаиком, переводчиком и критиком Николаем Александровичем Львовым, а тот ввёл к нему в дом и других писателей — Державина, Хемницера, Новикова, Фонвизина, Радищева и Капниста. Всем им Безбородко оказывал материальную поддержку, потому что ещё не знали в восемнадцатом веке, что литератор может существовать за счёт авторского гонорара, печатаясь в различных изданиях. Эти писатели и печатались, но никогда не получали гонораров, только подарки или милости императрицы да деньги таких доброхотов, как Безбородко.
Державин даже называл Безбородко своим «ангелом-благотворителем» и считал его «единственным, милостивейшим, особенным благодетелем и покровителем».
Впрочем, это мнение не мешало Державину покалывать Безбородко в своих стихах. Он грубовато задел его в оде «На счастье» и в оде «Вельможа», в которой резко отзывался о сибаритстве нынешних вельмож, их недоступности и невнимательности к талантам.
