Приблизительно таков был мой подход и к другим басням. Вскрыть суть конфликта, выстроить взаимодействие вполне реальных, узнаваемых человеческих характеров. Если мне это удавалось, возникал юмор в его разнообразных (смотря какая басня) оттенках. Часто юмор переходил в сарказм и трагикомедию. Я читал басню «Волк и Ягненок» про закон и беззаконие. Мой Ягненок не трусливый, поджавший хвост, блеющий от страха ребенок. Нет! Он умный, отважный отрок-правдолюбец, пытающийся воздействовать на всесильного Волка логикой: «Помилуй, — говорит он. — Мне еще и от роду нет году…», ты ж знаешь сам, «нет братьев у меня!» Он борется за свои права, но, увы, это ни к чему не приводит. Демагогия циничного Волка известна: хватит качать права! «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Вопросы есть? Ну а теперь — в темный лес и за дело. Вот так, друг!
Арбенин. Телеспектакль «Маскарад» по М. Лермонтову. Постановка М. Козакова. 1985
Арбенин — М. Козаков. Казарин — А. Джигарханян
Я специально привел разбор двух хрестоматийных басен, пытаясь на бумаге передать мой подход и ко всем остальным, которые читал на эстраде. Именно не играл, а читал вслух басни-пьески, обозначая характеры, при этом не упуская главный объект — слушателя, для которого все предназначено. Живая, непосредственная связь с ним спасала меня от наигрыша, диктовала темпоритм, сообщала всему меру. Вот ее-то я и утерял в телевизионном фильме-концерте. В чем же корень ошибки? Я стал играть басни Крылова, что было предопределено принципом фильма. Говорю за Лисицу — одна точка кинокамеры, за Ворону — снимают с другой точки. Потом монтируют. Получается как бы кинодиалог: разговариваю сам с собой. Ошибка! Утерян слушатель, которому предназначается анекдот, диалог чрезмерно разыгрывается, раскрашивается. Ошибка была мною допущена при исполнении почти всех басен Крылова в нашем фильме-концерте. Другая ошибка состояла в том, что стихи вынесены в реальный интерьер, но мало этого, и на улицу. Стихи — а басни ведь тоже стихи — материал условный, натура — безусловный. Опасно их сталкивать на экране. Даже пьесы в стихах («Борис Годунов», «Моцарт и Сальери», «Маскарад» и т. д.) глупо выглядят на природе. Тонкая фактура стиха дерется с деревьями и землей. Земля, деревья сильнее, ибо материальны, стих теряется, гибнет, глупеет. Точнее, глупеет на экране исполнитель, актер. И я не избежал этой участи, читал «Мартышку и очки» в зоопарке, в соседстве с обезьянами, «Волка на псарне» на зимнем бульваре. Изо рта у меня шел живой, настоящий пар… В неудаче нашего с Фокиным фильма-концерта я виню прежде всего себя. Фокин — режиссер, и ему, естественно, хотелось делать фильм. Я же, опытный концертант, должен был предостеречь его от нарушения законов чтения. Однако сам увлекся неверной посылкой: «Играем басни Крылова» — и только потом, сидя дома у телевизора, схватился за голову.
Вот уж подлинно: «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» Из этого жестокого урока я сделал серьезнейший вывод, и когда снимал видеофильмы по стихотворным произведениям «Фауст» Гёте и «Маскарад» Лермонтова, то никакая сила не могла бы выгнать меня на натуру или заставить войти в реальный интерьер. Выразительные средства в подобных случаях следует искать только в декорированном павильоне.
Именно так мы и поступили с тем же Валерием Фокиным, когда до «Басен» снимали «Тамбовскую казначейшу» Лермонтова (Фокин — режиссер, я — исполнитель поэмы). В Тамбов хватило ума не ехать. И главный объект — телезрителя — я, как чтец, тогда не упустил. Характеры лысого казначея, лихого улана, душки Авдотьи Николаевны только наметил. Движения актера и камеры были согласованны и ритмичны. Словом, получилось. Не перебрали, не недобрали, в театрализации вещи прошли по лезвию, меру не нарушили. Сколько бы ни показывали «Тамбовскую», я смотрю ее без стыда. Конечно, по истечении времени я, сегодняшний, что-то прочел бы иначе, возникли бы иные акценты и нюансы. Но это уж всегда так, когда смотришь старую работу.
Телефильм-концерт «О ты, последняя любовь». 1979
Показывают, например, фильм-концерт по стихам Ф. И. Тютчева «О ты, последняя любовь» или «Памятник», мой же фильм-концерт о Пушкине, — всегда хочется что-то перечитать, переделать, но с радостью обнаруживаешь, что главное все-таки получилось, принцип не был нарушен и тогда, десять лет назад. Хотя, повторю, претензии у меня к себе есть. Собственно, их всегда, даже в случае удачи, бывает предостаточно. Кажется, когда слушаешь пластинку, которая наконец вышла в свет и оказалась на твоем домашнем проигрывателе, что что-то не так. Музыканты, и пианисты в частности, мне говорили, что у них то же самое: возникает желание переписать кое-что заново. В этом смысле живой концерт много лучше: не так боишься заносов и переборов, свободнее экспериментируешь, доверяешь сиюминутному порыву, и в этом случае возможны как провалы, так и незапрограммированные взлеты, такие редкие и желанные. Это вполне естественно: ведь читаешь не навсегда, слушать самому потом не придется! На пластинку при записи, к сожалению, выносится среднеарифметическое. Однако нет правил без исключений. Иногда и при записи приходит радийное, микрофонное вдохновение. И что-то удается на славу. Запись в фонд позволяет делать дубли, выбирать, монтировать. Вот этого как раз были лишены наши великие предшественники: ни Яхонтов, ни Качалов не жили в эпоху НТР, когда есть прекрасная звукозаписывающая аппаратура, монтаж. У них не было привычки к микрофонному чтению, а ведь мы судим об их искусстве, невольно забывая об этих немаловажных условиях, и подчас упрекаем их в форсировании и декламационности исполнения, которые шлейфом потянулись из Колонного зала Дома Союзов, где артисты читали без всякого микрофона в огромном зале, заполненном восхищенными поклонниками. А тут, можно сказать, сроднился с микрофоном, без него и в Колонном зале не читаешь, а допускаешь «старорежимные» ошибки, как это у меня случилось в радийном «Фаусте», где я играл Мефистофеля, а Геннадий Бортников — Фауста. Отчасти поэтому мне потом захотелось все переставить и переиграть. Учебная программа ТВ предоставила мне эту возможность. Тогда я стал играть Фауста, а 3. Е. Гердту предложил Мефистофеля, которого он с успехом сыграл, а мне, как режиссеру, удалось внести необходимые коррективы в эту дорогую для меня работу по «Фаусту» великого Гёте.
Молодой Фауст — К. Козаков. Телеспектакль «Фауст» по И.-В. Гёте. Постановка М. Козакова. 1986
