Люди эти мне опротивели». Впрочем, в этом нет ничего необычного. Став на путь собственного очищения и активного преобразования личности, Толстой должен был ориентироваться на нечто более духовное и более сильное, чем столичная литературная богема. Но фактически уже через некоторое время писатель осознал, что единственным реальным и справедливым ориентиром может стать лишь его собственное представление об идеале. Люди, претендовавшие на роль проповедников, оказались в десятки раз слабее духом его самого, и осознание этого еще больше усилило мотивацию Толстого к высшим достижениям. Он четко почувствовал, что прохождение через внутреннее чистилище даст ему право в будущем самому играть роль непререкаемого пророка.
Мэтр тщательно изучал всех современных писателей, и нет никакого сомнения в том, что каждого из них он исследовал как возможного конкурента в смысле влияния на общественное сознание. И будучи безусловным мастером слова, он предельно точно характеризовал сильные и слабые стороны соперников. Так, по поводу «Братьев Карамазовых» Достоевского он заметил, что все его герои говорят одним языком, языком автора. Тургенева он тоже оценивал не очень высоко, высказавшись, что «слава его сочинений не переживет его». Сочинения иностранных авторов Толстой, по замечанию Ромена Роллана, вообще лишь перелистывал с «высокомерным пренебрежением». Пожалуй, больше всех он ценил Лермонтова и говорил о нем как о великом потенциале, прерванном смертью. Но высказываясь так о других, Толстой, прежде всего, примерял на себя маску вечности. Он был уверен, что именно его произведения должны стать классикой русской литературной мысли. Да, конечно, он считал себя идеалом! Но разве может быть иначе в судьбах победителей?! Ведь признание чьего бы то ни было авторитета может подорвать веру в себя.
Удивительно, что этот отшельник достаточно болезненно переживал назначения на высокие государственные должности своих знакомых, каждый раз словно сопоставляя их достижения со своими собственными. Но всякий раз он соглашался с внутренним голосом, говорившим о призрачности и тщетности усилий любого чиновника. «Я сделался генералом от литературы» – после такого самоутверждения этот завзятый аристократ обычно успокаивался. Всякий раз он сверял курс, сопоставлял собственный вклад в формирование эпохи с сотворенным другими активными участниками общественной жизни. К этому остается добавить еще и резко негативное отношение Толстого к участию в каких-либо публичных действах. Он четко определил свою плоскость самовыражения в создании глубоко нравственной и психологической литературы, и потому решительно отказывался растрачивать время на другие формы самовыражения. Так, несмотря на уговоры, он отверг просьбу участвовать в празднике по случаю открытия памятника Пушкину.
Такой подход к окружающему миру отражает и построение многослойного, крайне эгоцентричного внутреннего мира писателя, в котором он определил себя центром, немеркнущей звездой. Это светило зажглось для того, чтобы открыть некие вечные истины, которые не в состоянии постичь человеческое стадо. Но в то же время всепроникающий толстовский эгоцентризм был насквозь пронизан конструктивным желанием усилить мир пониманием истинной красоты и духовности, и это позволяло ему действовать сообразно воображаемому творцу-мессии: он ежечасно заставлял себя совершенствоваться, он никогда не позволял себе озираться на чье бы то ни было мнение, он с чуткостью зверя во время охоты прислушивался к собственному голосу – он шел вперед, несмотря ни на что. Потому что он был – ВСЕ, мир – всего лишь часть общего и несовершенного, к чему мыслитель устремлял свой пристальный взор решительного преобразователя. Толстой, искренне веря в победу нравственности, с каждым годом все больше погружался в мир созерцания и внутренних переживаний. С одной стороны, его сознание было подавлено растущим ощущением тщетности усилий одной короткой человеческой жизни, с другой – неуемным желанием оставить после себя нечто энергетически емкое и претендующее на долгую жизнь после физического исчезновения оболочки. Несмотря на удивительную физическую форму (даже к пятидесяти годам мыслитель выглядел подтянутым и статным, с развитой рельефной мускулатурой), Толстого преследовали периодические призрачные ощущения острой тоски и ужаса перед скорой кончиной. Но это был не физический страх смерти, а невыразимый ужас перед скоротечностью жизни и боязнь не успеть исполнить всего задуманного. Именно поэтому такие кризисы чередовались с безудержными потоками создаваемого, перерабатываемого и издающегося.
Толстой выработал в себе настолько четкое представление о нравственности и чистоте души человека, что отвергал любое проявление отклонений, даже если эти отклонения признавала целая нация. Самым ярким примером непримиримости Толстого с общественным мнением является отторжение им тематики петровской эпохи. После длительного изучения деятельности русского самодержца великий аналитик заявил во всеуслышание, что его мнение о личности Петра I «диаметрально противоположно общему». Хотя имеются черновики 17 глав начатого романа об эпохе Петра, писатель напрочь отказался продолжать работу и с тех пор стоял на своем: личность и деятельность Петра не только не имели отношения к великому, но и были явлением безнравственным, недостойным и даже позорным. Этим заявлением Толстой опять отделял себя от всех – он должен был одновременно с выражением позиций сотворить и собственный неприкасаемый образ, легко узнаваемый облик титана от литературы. И к слову, Толстой отношением к самодержцу определил наднациональность своего образа, что есть одной из наиболее характерных черт исторических личностей, признанных гениями. Как истинный преобразователь Толстой никогда не подстраивался под общество, приучая его к своей позиции, своему видению происходящего, к своей духовной мощи. И беспрерывные потоки уникальных толстовских им-пульсов-проповедей, вещаемых из сельской глуши и талантливо заложенных в его произведения, действительно превратили его в необычайного волхва, получившего исключительное право указывать обществу на его духовные болезни.
Пренебрежение Толстого условностями, царящими в светском обществе, возрастало вместе с восприятием его литературного таланта. Он не мог довольствоваться единственной возможностью самовыражения и продвижения своих идей лишь посредством художественных произведений. Когда Толстой осознал, что его имя имеет определенный политический и общественный вес, он немедленно обратился к статьям, которые вследствие жесткости позиции автора и его категорического отвержения части правительственной политики неминуемо оказывались резонансными. Но Толстой прибегал к изощренным действиям (например, передал одну из крайне резких статей английскому журналисту, который не упустил случая напечатать ее в Лондоне). Почему писатель пренебрегал реальными опасностями? Во-первых, он просто хотел высказаться. Любой литератор намеревается максимально воздействовать на аудиторию, и если он действительно творец, то никогда не будет колебаться со своими высказываниями. Во-вторых, общественно-политическая публицистика позволяла гораздо дальше и гораздо скорее распространить влияние своего имени. Толстой не мог не использовать такого внезапно открывшегося канала. Это говорит о качестве, присущем всем баловням успеха: использовать все возможные пути для того, чтобы новая идея, как джинн, выпущенный из бутылки, в которой он вызревал, распространился по миру и захватил власть над возможно большей частью человечества, не разучившегося думать. К слову, и противопоставление себя канонам существующей Церкви, и настойчивое утверждение, что Церковь и Бог – далеко не одно и то же, говорят о желании продемонстрировать миру свое высшее понимание духовности, признании Бога, поощряющего действие, а не безумное религиозное растворение личности. Тут писатель уже реально претендует на роль современного пророка, способного восстать даже против такой могучего и непререкаемого авторитета, каким пользовалась на рубеже столетий Церковь в России.
