«29-го мая больной, в лихорадке, после тяжелой дремы глянул на часы — стоят из-за сырости. Входит писарь с пакетом из Керчи. Журналы, в том числе Инвалид, — подчеркнуто: «у. о. Б-в в прапорщики»! Я думал, что у меня лопнула артерия, — так громко послышалось влияние крови в сердце, в глазах потемнело, я упал на подушки».
Приступа лихорадки как не бывало. Добыть шампанского, закатить «пирок»! Заказать Елене эполеты — «модные и хорошенькие»…
* * *
Офицерским чином Бестужев обязан был не только царю, но и генералу Вельяминову. В Петербурге на аудиенции у императора рыжеволосый генерал подал голос в защиту опального унтер-офицера.
Николай ленивым зевком остановил Вельяминова. Ежели Пушкин — камер-юнкер, Марлинскому сам господь велел быть прапорщиком.
Вельяминов потерялся, — самодержец шутит или всерьез? Не догадывался он, что царь намеревается офицерскими эполетами лишить Бестужева мученического ореола, но отнюдь не избавить от мучений.
За десять с лишком лет, проведенных Николаем на царстве, а Бестужевым в ссылке и в солдатчине, первый укрепился в настороженной недоверчивости ко второму. Он не ждал от него поступков в духе 14 декабря — Бестужев рыцарски верен слову, — но был уверен в дурном развитии мыслей. Они заразнее холеры. Войдут в легковерные молодые головы и — все сначала, опять гололедица на Петровской площади…
Как это в его казематном письме: «… все роптали на настоящее, все жаждали лучшего…»
Царь тронул надушенным платком вдруг увлажнившиеся залысины и напомнил, что собирается почтить своим присутствием усмиренный Кавказ (Вельяминов ушам не верил — Кавказ еще усмирять и усмирять).
Государь надеется избежать встреч с «друзьями по 14 декабря». (Это уже приказ — убрать, спрятать неугодных.)
Путешествие по Кавказу рисовалось его величеству и как апофеоз многолетнего кровопролития, и как некое сведение счетов. Если он чем-то и был обязан Бестужеву, то теперь, швырнув эполеты, окончательно сквитался.
— Ты, Алексей Александрович, печешься о прапорщике Бестужеве…
Вельяминов уловил скрытую угрозу.
— …Служить ему впредь в пятом Черноморском батальоне!
Памяти императора позавидовал бы каждый, особенно по части номеров полков, батальонов и мест дислокации. Пятый Черноморский батальон стоял в Гаграх и в Пицунде — гибельных абхазских поселках.
* * *
Бестужев был рад переходу «от безымянной вещи в лицо, имеющее права, от совершенной безнадежности к обетам семейного счастья, от унижения, которое мог встретить от всякого, к неприкосновенности самой чести… Тут сверкнул луч первой позволенной надежды, может быть, обманчивой, как и прежние, но все-таки позволенной», — сбивчиво изъяснялся он с «сибирскими братьями».
Письмо писалось в Керчи, где Бестужев заказывал офицерское обмундирование и где встретил новороссийского наместника, графа Воронцова, изъявившего желание принять в нем участие.
На корвете «Ифигения» Воронцов отправился в вояж вдоль восточного берега Черного моря; Бестужев, удостоившийся включения в свиту, всех ослепил своим знанием края, экзотического быта туземцев, красочностью речей. Воронцов сообразил, что осведомленность Бестужева будет к месту, если употребить его по гражданской части.
Помимо того, граф не излечился от застарелой нелюбви к Пушкину, когда-то состоявшему под его началом. (Нелюбовь питали злые эпиграммы, ревность обманутого мужа.) Уловив критическую нотку в словах Бестужева о Пушкине, Воронцов обещал содействовать его переводу из гибельной Абхазии в свою канцелярию. Но и сам Бестужев должен хлопотать. Надо обратиться к Бенкендорфу, граф сообщнически кивнул прапорщику, к кому-нибудь из влиятельных при дворе особ.
Обращаясь к «сиятельнейшему графу», Бестужев сразу попал пальцем в небо. «Я убежден, что его и-ое в-во, назначая меня при производстве в 5-й Черноморский батальон в крепость Гагры, не предполагал, сколь смертоносен этот берег Черного моря, погребенный между раскаленных солнцем скал, лишенный круглый год свежей пищи и воды, даже воздуха».
Еще как знал! Само допущение: император чего-то не предполагал — граничит с крамолой.
Не высохли чернила, какими подписано производство в офицеры, а облагодетельствованный уже хлопочет насчет отставки.
«Увольнение к статским делам от военной службы, на которую стечение болезней сделало меня неспособным, было бы для меня высшим благодеянием».
Из Керчи Бестужев явился в бухту Суджук-Кале, в штаб Вельяминова. Генерал обедал в своем шатре, штабные офицеры и адъютанты — в большой палатке по соседству. Напомаженный прапорщик в шитом болотом мундире выделялся среди них, как новенький пятак.
Сонный после обеда Вельяминов окатил Бестужева холодной водой. Это государь высочайше распорядился упечь прапорщика в Гагры. Но и в Гаграх за ним будут неусыпно следить.
Генерал указал на раскладной стул, огладил пятерней рыжие с сединой волосы, оттянул ворот мундира.
Прапорщику должно зарубить на носу: нет гостиницы, куда бы ни вкрались шпионы, нет собрания, куда бы ни затесались соглядатаи.
— Но я ничего дурного…
— Достаточно читать журнал, тем паче иностранный. Вот вы и либерал, вот и якобинец…
Вельяминову не известна была записка военного министра графа Чернышева начальнику Почтового департамента еще в декабре 1834 года:
«…Государю императору благоугодно, дабы обращено было особое внимание почтового начальства на переписку Александра Бестужева с Полевым».
* * *
Возвращаясь на Кубань, Бестужев повстречался с молодым офицером Иваном Романовичем фон-дер Ховеном (прежде того они вместе обедали в палатке с адъютантами Вельяминова).
Разомлев от жары, Бестужев отдыхал в тени, шашка висела на ветке, холщовый китель лежал рядом, рубашка в пятнах красного вина.
Иван Романович сбросил сюртук, сел на бревно и начал один из тех разговоров, которые осточертели Бестужеву.
Начитавшись очерков и повестей Александра Марлинского, окрыленный фон-дер Ховен летел на темя Кавказа и — что же…
— Дурна природа? Низко темя гор? — перевернулся на живот Бестужев.
— Не к тому я, Александр Александрович. Угадывая тяготы и мерзости войны, никогда бы по доброй воле не стремился сюда. Провались они пропадом, кресты и чины.
— Для кого — провались, а для кого в них жизнь, — отбивался Бестужев.
Они его не понимали, эти молодые. Не умели читать, постигая текст. Зря он поддакивал Воронцову касательно Пушкина: не вельможам судить о поэтах. В письмах Павлу пошлет привет Пушкину, попросит Пушкина извинить за попреки и резкости. Он живет не на розах, временами желчен…
