В костюмном классе Чистяков оставался верен методу, которым он руководствовался в классах головном и фигурном, в рисовании гипсов. Здесь то же тщательное, ювелирное построение формы планами, гранями и превращение мазочка акварелью в олицетворение такого «плана», такой грани. И в результате — та же, сказывающаяся роковым образом в уроках рисунка «поверхностность». В этих акварельных сеансах Чистяков вдохновлял учеников не мастерами Возрождения, а двумя современными художниками — Анри Реньо и Мариано Фортуни, особенно последним, и ученики усиленно рассматривали офорты и фотографии с работ Фортуни в академической библиотеке, старались заразиться особым характером фортуниевской формы, сообщающим произведению сходство с ювелирным изделием.
Кличка «Фортуни» в это время все более утверждалась за Врубелем в Академии. А это была уже высшая похвала! Но, видимо, в глубине души самого Врубеля авторитет этого художника был теперь поколеблен. Уже по ранним его работам видно, что ювелирной отделки деталей, которой так славился испанец, ему мало. В его многочисленных маленьких этюдах, исполненных в костюмном классе на акварельных сеансах, сказываются черты метода Чистякова, воздействие Фортуни, но особенно строги и изящны мазочки. В решении национальной одежды, в выявлении ее архитектоники, ее декоративности, в самой кладке мазка — предчувствие будущих граней, врубелевской характерной формы, ее своеобразного орнамента и пластики.
Если способность краски простираться и течь не только не принималась Фортуни во внимание, а, напротив, им даже пресекалось всякое поползновение в этом направлении, то у Врубеля — и четкие мазочки и живая плоть краски. Она трепещет.
Со всей отчетливостью его мастерство сказалось в акварельных портретах этой поры. В них он уже художник, творец.
Какая свободная легкость в акварельной технике портрета невесты Саши Валуева — З. А. Штукенберг! Ощупанное мягкими, осторожными касаниями кисти красивое лицо, оттененное темно-малиновой, торжественного цвета, шляпкой со спускающейся по шее лентой. Блестящий шелковый головной убор, подчеркивает живой матовый блеск серых глаз с слегка надменным взглядом и прозрачность нежной кофточки, намеченной легкими голубоватыми мазками. Здесь есть тонкость, одухотворенность и живая игра выражения. Да, такой акварелью не грешно было восхититься и Репину.
И на самом деле Репин восторгался Врубелем: «По воскресеньям утром у меня собираются человек шесть молодежи — акварелью. Антон, да еще Врубель — вот тоже таланты. Сколько любви и чувства изящного! Чистяков хорошие семена посеял, да и молодежь эта золотая! Я у них учусь…» — писал Репин Поленову в 1882 году.
6 января 1883 года Врубель писал сестре: «Завтра начинаются опять классы. Ты себе представить не можешь, какой радостью наполняюсь при этой мысли <…> Никуда, никуда положительно не ступлю ногой — так только и возможно работать. Все эти обеты особенно волнуют меня сегодня, под впечатлением нахожусь беседы о Репиным, который только что был у меня. Сильное он имеет на меня влияние: так ясны и просты его взгляды на задачу художника и на способы подготовки к ней — так искренни, так мало похожи на чесанье языка (чем вообще мы так много занимаемся и что так портит нас и нашу жизнь), так, наконец, строго и блестяще отражаются в его жизни. Обещал по субботам устроить рисовальные собрания. Искренне радуюсь этому». Таким образом, Врубель пока не видит принципиальных расхождений во взглядах на художественное творчество между собой и Репиным.
Следует здесь заметить, что Врубель с видимым удовольствием сообщает о своих связях с Репиным, о своих близких с ним отношениях. Репин уже в то время знаменитость. Особенно приятно об этом знакомстве рассказать родителям, явно сочувствующим тому направлению, к какому принадлежал Репин, и тем самым повысить свою репутацию в их глазах. Это необходимо потому, что его медлительность приводит их в отчаяние. Он до сих пор не создал картины! До сих пор — нищий!
Празднование четырехсотлетия со дня рождения Рафаэля 28 марта 1883 года стало для будущего художника поистине поворотным моментом в его жизни. Сознание, что Рафаэль — великий, было у Врубеля и прежде. Об этом твердили ему с детства отец и мачеха, дядя Николай Христианович, гравюры в «Живописном обозрении», в «Вестнике изящных искусств», «Ниве», которые поначалу воспитывали его эстетический вкус. В Академии же имя Рафаэля являлось, можно сказать, синонимом художественного совершенства. Но узаконенный в своем величии образ Рафаэля превратился в догму и утерял живой смысл.
Однако теперь, когда, казалось бы, реальное направление торжествовало победу, отношение к Рафаэлю стало приобретать особенно острое значение. Более того, великий Санцио, искусство которого являлось олицетворением гармонии и согласия, становился «яблоком раздора» между академистами — исповедниками реализма, с одной стороны, и классицизма и классики — с другой.
Но не так просто разобраться в судьбах идей! Почему горячая борьба «классиков» и «реалистов», развернувшаяся в 1860-е годы и так отчетливо поделившая людей на два лагеря — консерваторов и прогрессивных, столь ясная и оправданная самой жизнью еще и в первой половине 1870-х годов, к началу восьмидесятых годов стала утрачивать свою целеустремленность и затухать, а некоторые стойкие, почти фанатичные приверженцы «реализма» заколебались в своем к нему отношении. Да что далеко ходить — сам Николай Христианович Вессель, защитник реального образования, вдруг изменил своим высоким убеждениям и перешел на сторону реакции, примирившись с «классиками». Может быть, здесь кстати упомянуть о том, что именно в это время вступал на стезю творчества сверстник Врубеля и его земляк по рождению в Омске — Иннокентий Анненский, поэт и переводчик, воинственный защитник классики, один из самых глубоких ее знатоков и продолжателей ее традиций в литературе нового времени.
Знаменательно, что именно Врубелю было поручено исполнить транспарант для украшения здания Академии художеств к предстоящему празднику. Он, видимо, пользовался авторитетом как «классик», как последователь заветов Рафаэля.
Очевидно, Врубель и сам тогда верил в то, что понимает жившие в Академии, запечатленные в ее архитектуре, в росписях ее стен классицистические традиции и что они есть истинная верность урокам Рафаэля. Его эскизы транспаранта с летящей женской фигурой в красиво развевающемся хитоне, олицетворяющей Гения, явно навеяны стенной живописью Академии, и в их линиях, плавно округлых, избегающих каких бы то ни было столкновений, «несовершенств», улавливается мечта о бесконфликтной идеальности как эстетическом совершенстве.
Таким должен был предстать и предстал Рафаэль на академических пышных торжествах, которые отмечались поистине как государственный праздник, как политическое событие. Провозглашение родственных уз, прочных родовых связей с великим Рафаэлем среди политической смуты, хозяйственных неурядиц, среди достигшего апогея разрушения какой бы то ни было красоты, среди забвения какой бы то ни было идеальности… Что это было — заблуждение, лицемерие?
Набитый до отказа академистами и гостями зал Рафаэля, особенно парадно убранный. На возвышении — специально изваянный к торжеству скульптором Н. А. Лаврецким бюст Рафаэля, осененный лавровым венком, украшенный зелеными растениями и цветами, на фоне копии «Сикстинской мадонны». Хор Императорской придворной капеллы и оркестр Павловского кадетского корпуса. Важные, торжественные лица, академического ареопага. Ровно в двенадцать часов под звуки музыки вошли в зал и заняли свои места его императорское высочество великий князь Владимир Александрович, супруга его великая княгиня Мария Павловна, великий князь Сергей Александрович и ее императорское высочество Евгения Максимилиановна, принцесса Ольденбургская. Да и все течение вечера подчеркивало государственное значение торжества.
После гимна — чтение телеграммы, отправленной Академией на родину гения, и затем — торжественное обращение конференц-секретаря П. Ф. Исеева к присутствующим: Рафаэль — «великий учитель», «чистый пламень искусства, зажегший божественную искру в многих сердцах», «Рафаэль — святое имя для поклонника искусства — художника», «могущественный клич, при звуках которого сильно бьется сердце художника, а кисть и резец бодро начинают работать с верой в вечное и святое искусство», Рафаэль — «имя, которое начертано на знамени нашем». И, наконец, призыв: «Встанем же под сенью этого знамени, встанем, оставив в стороне все личное, житейское, и сегодня здесь, в семье академистов, почтим великого учителя нашего Рафаэля». Нельзя не напомнить, что вдохновенному оратору через несколько лет предстояло отправиться в ссылку в Сибирь за казнокрадство.
