В другой раз увидела этого уродца на барахолке, вскоре после освобождения Пятигорска. Продираясь сквозь плотную толпу, я буквально ткнулась в его лакированную шар-голову коленкой. Отскочила. Коленка увлажнилась от его пота.
И тут же тот кошмар забылся, потому что настоящий "ужас" шел за мной. Ужас в облике "птичьего" следователя. Не потому что он сам безобразный, совсем нет - он белобрысый, с белыми ресницами, просто длинный узкий альбинос. А так благообразный. А потому что он заставлял меня безобразно на него "работать". Работа заключалась в том, чтобы встретить и распознать в базарной толпе появившегося якобы в городе того самого немецкого армянского "капитана", который прислуживал бабушкиному квартиранту во время оккупации. Никакого "капитана", естественно, я не увидела. И не от страха, а потому что его не было. И не было ли это неудачной выдумкой следователя для отчета о проделанной работе или для того, чтобы меня держать на крючке? Но зачем? Проверять на способность для вербовки? Или врать про маму? Или еще не легче для низменных взрывов его начальства?
Карлик толкался в гуще людей. Короткими, растущими прямо от шеи мокрыми ручками он цеплялся за чужие ноги и вещи, выставленные людьми к продаже прямо на земле, на подстилках. Люди шарахались, взвизгивали, но от барахла отойти не решались, а ему, видно, это нравилось. Уродец величиною с трехлетнего малыша с плавающими рыбьими глазами в раздутой голове специально устраивал свалку. И здесь, ночью, он ползет по женщине, а она вертит головой из стороны в сторону и гортанно заходится в хохот.
Непредставимая фантасмагория! Меня затрясло и от неожиданности, и от стыда, что смотрю на что-то непозволительное, запретное... Не могу отвести взгляда.
Но присутствия духа не теряла: "уловить минуту и бежать - бежать, бежать".
Прошмыгнула из закутка, когда эта безумная схватила "тыкву", подтянула к себе на руках, и они превратились в ерзающий мычащий ком, прошмыгнула к двери, выскользнула, а дальше, в темпе преследуемой мышки - вверх из ямы, и понеслась.
Свернула за угол, потом за другой, за третий, остановилась - отдышаться не могла долго. Сердце - сейчас выскочит - колотилось в горле.
Пошла по главному проспекту. Звезды начали тускнеть. Значит, довольно долго пребывала в "ином мире".
В воздухе чувствовалось потепление. Ветерок дул к сонному Машуку, тот навис туманной фетровой панамой на город; пригрел его.
Когда пришла в мастерскую, начинало светать. Весь день меня лихорадило. Поделиться таким, как, впрочем, и другим, было не с кем, кроме моего монтажного стола. Мой любимый стол, единственный свидетель всех моих дум и помыслов, понимал меня и принимал всякую.
РЯДОМ С МОЛИТВОЙ
прелюдия шестая
У
церкви под Машуком гроза никак не разыгрывалась. Где-то грохотало, но далеко-далеко, а здесь была не гроза. Здесь было страшнее - лиходейство на церковном кладбище. Разыгрывался целый спектакль. Не хуже, чем в пятигорском театре музкомедии, там тоже играют опереточные чудеса. После спектакля, как правило, в кордебалетные и хоровые уборные захаживает секретарь горкома Кипейкин. Он ходит, чтобы отбирать для себя очередную "музу" на ночь, или на полночи, или на четверть, - в зависимости...
Там были цветочки. Здесь - ягодки.
Здесь - артисты - нищие. "Артисты", и надо играть собственную роль. Я не сумела, не представляла, не знала, что увижу такое. Меня уговорила пойти переночевать в уютное тепло тетя Филя -Филипповна, славная постояльша со станции, совсем не старая, чистенькая и благообразная. Я знала ее шапочно, хотя примелькалась она давно. Она пригласила в гости к ее снохе, - сын, по ее словам, пропал на войне - помянуть. У снохи ключ от подсобки... Такая праведная Филя со слезами и Богом. Ну, я согласилась. Не спросила, что за подсобка, - все бывает в жизни. Она не распространялась. Жалко ее - сына убили. Думала, там нормальная вдова.
Пришли. Оказалось - к церкви. Я еще по дороге это поняла. Но Филя не откровенничала особенно. А я не стала допытываться.
Ее сноху поджидала компания из трех мужчин и двух женщин. Сноха прислуживает в церкви, и у нее действительно ключ от сарайчика - церковного склада во дворе.
Как же здесь далеко Бог! Даже не верится, что он у них вообще есть. Здесь они не просят Христа ради. Здесь они Бога близко к церкви не подпускают. Базарят, проигрывают друг друга в карты, ловчат и пьют. Почему они не на фронте? Они с ногами, руками, совсем не старые. Может, они больны? Я, как увидела, хотела уйти, но Филя, уже не такая мягкая, все меньше похожая на ту вокзальную, ласковую побирушку-советницу, не пустила, а из компании послышалось: "Мало ли что"...
Я и сама боялась идти в ночь, дождь вот-вот польет. А услышала: "Мало ли что", - совсем струсила, но уже по другой причине, не знала что делать, притворилась удалой такой, независимой и громко сказала, что пришла в гости - конечно, дождусь хозяйку.
Явилась молодуха-сноха. Она выглядела "чокнутой", но со мною была мягка и напевно-ласкова на первых порах. Компания, как оказалось, тоже ждала теплой подсобки и "жаренького". А "жаренькое", я поняла позже, это была я. Филя запела, "сноха" подхватила, как сигнал, а компания начала разыгрывать карты "на вышибание". Спорили потому, что присутствующих сегодня оказалось больше, чем приглашенных, то есть не хватало места в теплой подсобке для "поминок". А "чокнутая" - (Филя растворилась в темноте вместе с пением) потащила меня к кладбищу и велела начать ритуал: встать на колени перед каменным, смытым временем и потерявшим свои первоначальные формы надгробием и повторять за ней.
Я сначала встала, запричитала бессвязные слова - не обычные не молитвенные, с детства узнаваемые, свои. Пыталась, поддавшись то ли ее настроению - мужа потеряла, - обстановке ли, произносить даже с завыванием, как она велела. Но, не поняв, что произношу, я все же прервалась и спросила:
-Что это такое?
Она стала ворчать:
-Не прерывай ритуал. А то хуже будет. Под этим черным камнем - спасение и благодать. Все, что я тебе предреку, а ты повторишь - сбудется. Вся чернь выйдет из тебя, и привидится тебе избавление. Всю твою чернь примет этот камень, и станет он еще чернее, а ты очистишься.
-От чего я очищусь, тетя Клава? Мне не надо очищаться, у меня нет никакой черни. И я должна понять, объясните, что вы предрекаете? Я в гости пришла к вам Филиного сына, а вашего мужа помянуть.
-Есть, есть, она в тебе, не спорь, девчонка, а то худо будет. Заупрямишься, милая, ох, от беды не уйдешь. Повторяй смирненько! Не воюй.
-Тетя Клава, я буду по-своему. Ладно? Я умею, - настаивала я, насторожившись, - я буду по-своему!
И начала быстро-быстро читать нормальную "Отче наш". Читаю молитву, а сама все равно жду, прислушиваюсь: вот ветерок порывом прошел по траве, и зашелестела она меж забытых могилок, вот гром приблизился, округлился и стал выпуклым. Оглядываюсь: а моя вдовушка-"исповедница?" исчезла. А вот то, что должно привидеться, пока не привидется. Читаю дальше: "Богородицу" прочла, "Пресвятую Троицу". А сама думаю: ведь, если придет ОНО, чтоб привидеться, ОНО должно хотя бы зашуршать? Снаружи. А я слышу, только, как мои мысли шуршат внутри. Они - поросята материальные, земные, самые что ни на есть простые, прорываются в голову через всякие табу.
"Чокнутая" не появлялась. Тогда я встала с колен и присела на траву холодную и сырую. Сразу взбодрилась. Наваждение от "чокнутой" прошло.
А может, привидение испугалось верных молитв? Я об этом знаю с первого детства, из Гоголевского "Вия", хотя это и сказка. Сказка хоть и ложь, да в ней намек...
Может, потому ОНО и не шуршит?
За молитвами о чем только не передумала. А может, так и надо? Может быть, все так, как должно быть? Молила Бога, чтоб маму поскорее выпустили. Абсолютно верила в это - просто долго время шло. Или казалось, что долго. Что ногу не потеряла, благодарила... Да так размечталась - забыла даже, что на кладбище, что ночью, у церкви, - о модных туфельках, лакированных, на каблуках! Мечтала - надо же! - о котлетах. Как сейчас помню, ела их в столовке фабрики-кухни в Луге, под Ленинградом в 1934-м. Фабрика за версту притягивала запахами, дома таких не бывало. Мама иногда водила меня туда после работы покормить. Это были наши маленькие праздники. Не праздники самой еды, а праздники процесса. Я чувствовала, что мама демонстрирует так самой себе свободу. И я помогала ей в этом, согласная на любую еду. Других праздников у нас не было. Мама жила под разными ленинградами, наконец, она определилась помбухом в контору "заготзерно", а все равно мы жили как на чемоданах, как будто сорваться должны. Только куда?
Один раз приехал папа, и мы все вместе на радостях пошли на ту фабрику-кухню. Я была так счастлива, что мы все вместе, что готова была съесть все тухлое и прокисшее. И сразу сжевала мокрые, кисловатые котлеты. С тех пор фабрику-кухню я звала "кислой фабрикой".
Сидим в столовке, стук мисок, ложек, нечесаная подавальщица в грязном фартуке. Я ем мои котлеты погнутой вилкой, они на вилке не держатся, или вилка в них - но это ничего. Я смотрю на подавальщицу с фермы убойного скота, смотрю тогда на маму, на папу, улыбаюсь, даже смеюсь до слез - это я так их жалею, чтобы непонятно было им. Мне хорошо - они со мной, я с ними, а им грустно между собой. Никак не могла придумать, чем их порадовать, чтоб стало спокойно всем. Наконец, придумала: вытащила из маминой сумочки десятку, - ко дню получки она папу и пригласила, - побежала в ларек и накупила ей всяких разностей. Папа-то сам не мог: денег не было. Накупила и за него. Тройной одеколон в зеленом пузырьке, квадратную с "грезовской" головкой коробочку пудры - это от папы. Черные, покрытые побелкой пряники и конфеты из пережаренных семечек, грильяж назывался, - от меня. Все положила перед мамой и радостно сообщила, что нашла случайно около ларька деньги. Придумала историю чудно-фантастическую, хотя как мне казалось и абсолютно правдивую, и настолько поверила этому сама, что не обратила сначала внимание, почему они растерянно смотрят друг на друга. Только потом вспоминали.
