А папа, когда я выступила с "Буддой" и не прочла до конца, сказал, что я "Маленькая Галилео". "Для публики, - говорит, - у тебя Бог плохой, отрекаешься от него, а для самой себя - хороший. И молишься, особенно когда у тети Лизы гостишь, и в церковь с тетей Люсей ходишь". А сам он тоже водит меня в церковь, только не в настоящую. А может, наоборот. Потому что, когда приходит к тете Люсе, он начинает с того: "Сегодня, Верусенька, отправимся в храм поэзии".
И правда.
Наслушаюсь стихов, и как в церкви побывала! Красиво, музыка поет и вкусно пахнет.
Из "храма" меня вытолкала "чокнутая" вдовушка. Она незаметно подползла, попыталась обнять меня. Подглядела, что ли, что я уже не молюсь и что не на коленях. Просто сижу на траве и слушаю грозовую природу.
Я не поняла сразу, в чем дело, дернулась даже и вскрикнула от неожиданности. Она зашушукала какие-то утешения, начала придыхать, причмокивать, прижиматься. И я почувствовала ее руку под юбкой. Я стукнула ее по руке, поднялась с травы, дернулась и нечаянно ее зацепила. Снизу, откуда-то из-под нее выскочила и разбилась о то самое каменное надгробие бутылка. Ее "чокнутость" растворилась, расползлась, как водочная вонь по кладбищу в злобном шипе мне вдогонку:
-Ишь, недотрога, тварь бездомная, приползешь еще ко мне в постельку погреться! Я ох как понежу ласковую тебя еще, милочка!
Я побежала по главной дороге, минуя церковь. Бежала под дождем, к центру, вниз, через весь город, к станции, в мастерскую на мой спасительный монтажный стол, к бензиновому духу, жарким горелкам, к лампочкам.
До меня дошло: богомолка Филя торгует живым товаром. За водку. Или за любовь... "снохи". Антихристка!
Я бежала, а со мною рядом бежало презрение к себе. Зачем пошла? Ведь неправда! И не только то, что они проказничают. Но и во мне самой. Надо же было так распуститься. Как будто вывалялась в грязи. Как отмыться, забыть? Дождем не отмоешься.
Бабушка Оля моя права. Она много не говорит, но все правильно чувствует. Она поставила пределом иконы с лампадкой. И еще куличи печет на Пасху. И все ей в милость, в естественность, в благодать. А жаловаться? Ни в жизнь! Она ведет к Богу истинным путем.
А я - простить себе не могу - раскрыла душу вокзальной Филе в прошлом году, пожалела себя. Ведь никогда же никому не жаловалась. Да разве Господь идет в душу через таких посредников? А к ним он является просвещать? Слепых, ничтожных, картежников? Наставляет их на путь, каким нужно идти по земной жизни?
Такое испытание ниспослано мне, слава Богу!
АЗ ЕСМЬ
прелюдия седьмая
С
ъездила в Машук. В другой жизни там мучительно исходил любимый дедушкин домик. В выходные, а когда и по вечерам, я продолжаю подрабатывать прислугой у моей бывшей, можно сказать, почти подруги Вали Запольской. Она кривая: веко одного ее глаза не поднимается. Но по мне - это пикантно. Она много кушает и замуж вышла. За командира. Теперь всех командиров называют офицерами. А красноармейцев - солдатами. Слово "солдат" нам, девочкам, не очень нравится, не прививается никак. То ли дело - красноармеец? А вот офицер - это интересно, это не просто командир. Это что-то возвышенное из литературного прошлого, из истории... Из Лермонтова, из "Княжны Мери", из "Веры".
А Валя вышла за новые погоны со звездой. Погоны тоже только-только родились. А сам жених - не верилось, что жених, и что командир, уже не говоря - офицер, - тоже не верилось.
Наши николаевские машукские раненые, хотя они и не в погонах, а в исподнем, и не все по-настоящему раненые, - некоторые просто больны сифилисом там, или триппером, или чесоточные, - словом, заразные, а есть некоторые даже и раненые и больные - сразу. Госпиталь -бывший дом отдыхапосле оккупации быстро восстановили и переделали в кожно-венерический, а обитатели его все равно похожи на тех удалых, каких в кино показывают, то есть, хоть они и больные, они - командиры и красноармейцы, или - офицеры и солдаты, а он, этот Тима-майор - и погоны настоящие вроде, а не похож был на настоящего. Это бросалось в глаза. Трепался, шуточки у него боцманские, крутился, как гуттаперчевый Ванька-встанька: туда-сюда, туда-сюда... Солидности никакой, одна суета.
Познакомился с Запольской вскоре после оккупации, она и привела его. Пошли в тот же день в сельсовет расписываться. И тут же хозяйка моя, - не дожидаясь ночи, стала расстилать кровать, подбивать пух в перине, чтоб помягче, или - наприглашали гостей, так хотели показать, что перина богатая? Чего торопилась? Что дочь ее кривая, что ли? Но Валя - такая уверенная в себе, опущенное веко даже необычной-надменной ее делает. У них много добра, всякой еды - кто уйдет? А на следующий день Тима-майор исчез. Война ведь.
Все это при мне происходило, то есть "свадьба". Все метались, суетились вокруг двоих, а они, как пустышки, выныривали, еще не успели вжиться в роли, подготовленные другими, не успели сами влиться друг в друга ни единодушием, ни единомыслием.
Мы, девчонки, с детства думаем о замужестве-слове, глядя на взрослых, но о соединении-понятии думаем по мере взросления, вглядываясь в себя, в себя самих. Может быть, это у меня так получилось, что Коля ушел, оставив мне в дар вечную возможность догонять его... Узнавать, узнавать и так не узнать в других.
Но Валя - отъевшаяся, созревшая. Да еще и, ну, не совсем красивая. Она думает иначе. Так может, и правильно все? Но почему тогда этот мужлан норовил ущипнуть именно меня, зацепить незаметно для хозяев? Я увертывалась, но заорать - обидеть почти подругу. И подрабатывала еще у них...
За работу в этот выходной и за вечер на неделе на сей раз получила побогаче: мешочек картофельных шкорок и кусок жмыха. Не плохо со жмыхом семечками - детством пахнуло. Была бы бабушка - отвезла бы старушкам. Глупо, зачем поехала в этот раз. Ночлег искала? Время оттягивала? Или по Николаевке соскучилась?.. Ночевать мне не предложили. А я всеми клеточками надеялась. Места там много. Так хотелось подышать родным воздухом. Конечно, соскучилась.
Медленно потащилась по ближней дороге через овражек, к станции, размышляя куда же все-таки ехать. Если б ее тезка - Валя, только Васина могла, как бы я была рада! Но у моей настоящей подруги - тяжело больной братик на руках. Так стыдно, все в мастерскую, да в мастерскую возвращаться. Хоть бы какой-нибудь просвет...
Свежесрубленный мосток через Гремушку надоразумил заночевать под ним. Снаружи не увидит никто. Гремушка наша за это лето совсем высохла. Снег, что ли, в горах был слабый? Мосток пахнет вкусно, совсем сухой, даже теплый, разогретый так, как будто
в нем луч солнца спрятался от своих братьев, когда они в жару в прятки играли, и заблудился. Вечерние лесные звуки, сверчки сверчат свирельками, лохматые светлячки скоро вокруг залетают. Небо ясное, звездное через щели свет пробьется полосками; я как зебра буду, когда луна выйдет.
А запахи - с ума сойти! Колей веют, как в нашем райском зеленом саду.
Села на мосток и вспомнила лето 41-го. Наша школьная мужская компания решила взобраться на главную вершину Бештау. Готовились несколько дней: рюкзаки, провизия, подстилки-коврики. Но главное - уговорить нас, девчонок, пойти с ними. И не столько нас - мы-то всегда согласны и рады - сколько родителей, чтоб отпустили. Все же мы были на несколько лет младше мальчиков. Ребята уже походили по нашему краю не единожды. А я - первый раз, в настоящий поход, на целую ночь и два дня. И Коля рядом. И хотя он не совсем здоров, но бодр и старается не кашлять.
Бабушка моя сразу разрешила. Она была спокойна, потому что доверяла меня Коле; потому что было уже по-летнему тепло, даже знойно; потому что гора своя, родная - ни о каких хищниках здесь не слышно, а если б они и были, то такая многоликошумная ватага с патефоном, гитарой, мандолиной и кострами-привалами отпугнула бы любую зверюшку.
21 июня отправились ранним утром. Прошли мимо двух скал, легко пересекли луг, выше - волнистые холмы, как огромные застывшие лавы, когда-то наплывавшие друг на друга. Потом все круче, все труднее поднимались путаными скалами, взгроможденными друг на друга. Забирались в пещеры и гроты; спускались в ущелья с ледяными речушками, расползавшимися на несколько отдельных ручьев и уносившимися вниз, меж скал, под землю. И снова по каменным сточенным откосам лезли вверх, все выше, все прохладнее и жутче, тьма догоняла, обволакивала. Казалось, вот она, макушка горы, а, сколько маленьких горок-перепадов еще до нее!
Наконец-то, вот он! - Пик наш! - с главным костром, предутренним туманом, вожделенным и ненасытным ощущением достигнутой цели, победы, свободы и Колиной любви.
А в поселке уже разрывалось недавно проведенное радио: война.
И вот сейчас, через три года - под мосток, под голову - мешок со шкорками, и ... провал и сон.
-Верусик! - Это кричит бабушка через завалинку, - Коля пришел!
-Подожди, баушк, я сейчас! - Как будто Коля и не ко мне пришел. Как будто это не любовь - нет, а просто Коля - общий персонаж.
