-Верусик! - Это кричит бабушка через завалинку, - Коля пришел!
-Подожди, баушк, я сейчас! - Как будто Коля и не ко мне пришел. Как будто это не любовь - нет, а просто Коля - общий персонаж.
И мы продолжаем варить с Павлининой Олечкой штрудль - такое упрощенное поселково-немецкое блюдо из "коренной" национальной кухни - рулет: тесто с картошкой. А еще надо накрыть нашим гостям - стол, нарядить их в праздничные платья. Сегодня у одной из кукол день рождения. А тут, как за хвост тянут. Потому не могу отказать. И потому мне не по себе.
Медленно иду. Он ждет на деревянных ступенях крыльца, как всегда. Улыбается черными глубокими глазами грустно, а - настежь - белыми зубами весело.
А все равно обреченно. У меня двойное чувство: и принадлежности, и глубокой теплой приятности. Веду его в буйную зелень, в буйную жизнь, в гамак, под яблони. Зеленое царство - крыжовник, смородина, малина - даже в небо зеленью брызгает. Развесистые здоровые ветви усыпаны зелеными яблоками. Плоды висят гроздьями - такой урожающе! Верхние - не вижу, а нижние чуть колышутся. Это их гамак колышет, в котором я.
Коля на пеньке, тесно - рядом. Знаю, выучила: будет долго, недвижно сидеть и так бесконечно смотреть на меня. Потом коснется моих волос, потом руки, потом долго долго будет гладить ногу, другую...
Закрываю глаза, замираю. Все слышу. Не шевелюсь. И стыдно, и чтоб не спугнуть. Не знаю, чего больше, хотя я уже знаю, что будет. Омут. Дожидаюсь следующих жестов. Уже жду их. Нервничаю, напрягаюсь. Я их полюбила, я уже приняла в себя, потому напряглась. Я их хочу, хочу; потому что уже не могу сдержать себя, напряглась. Чуть выше колен его рука замирает. Я напрягаюсь еще сильнее: почему, почему замер? Я жду продолжения: "Ну, ну, скорее, не останавливайтесь, руки!"
Под веками волнение... Я притворяюсь, будто дремлю, и знаю, что он все знает про меня. И я все знаю и про него и про меня. Омут! Ну и пусть, сейчас уже поздно, я уже не могу, я начинаю помогать ему, - шевелюсь, совсем незаметно, совсем чуть-чуть раздвигаю ноги, чтобы приблизить его руки - так приглашаю-тороплю их, медленных!
Он понимает, но руки его замерли! Он хочет стона, стона моего! А я, стиснув зубы, сильнее сжимаю веки, до слез, извиваюсь в агонии желания. Мне жарко, стискиваю зубы, я еле сдерживаю стон. Он чувствует его там, во мне, в горле... Он бережет мой стыд и, где это глаза? и вот поймал мой нарастающий пульс, поймал и забирается теплыми, горячими пальцами в самую глубокую глубину. Пульс кипит. Еще секунда...И я открываю глаза. Выбрасываю из себя громче, чем надо: "Мне надоело". Чувствую - горят щеки, разлилось тепло, и мне легко-легко! - И убегаю, улетаю... Наверно раскрасневшая, счастливая
...Коля сидит на деревянных ступенях, грустно улыбается глубокими черными глазами и настежь - весело белыми зубами...
Коля появился в девятом классе нашей школы. Новый мальчик, новый ученик. И осветил не только школу - весь поселок. Коля обворожил всех ребят - и маленьких и сверстников. Его полюбили и учителя, и администрация школы, и родители учеников, и соседи по дому. На всех его хватало. Коля легко, с аппетитом учился, был участлив и добр, с удовольствием возился с младшими, организовывал всякие кружки, внеклассные игры, часто веселил и детей и взрослых трюками Чарли Чаплина с тем же подтекстом, что и у самого "гения века".
Меня Коля заметил той же осенью в 6-м "А". И вспыхнул. И сгорел. Два учебных года каждый день Коля шел за мной из школы на расстоянии, не заговаривал. Долго я не знала об этом, а когда заметила - сначала застеснялась. Но скоро привыкла, стала считать Колю своей принадлежностью. Знала, что он рядом, чувствовала перед подружками превосходство, и, когда ребята старших классов собирались потанцевать под патефонные фокстроты, я непременно оказывалась в центре. Из-за Коли. Скоро об этом узнали все в школе, в Колином доме, в нашем. Его прозвали "Адмиралом", а меня "маленькой адмиральшей". Ребята мечтали в армию, в моряки...
Коля долго не решался на первую записку. Передал мне послание Изя, его младший дружок-сосед. Я вспыхнула, засмущалась горячей радостью и не могла сразу прочесть: мне казалось, что все знают, что в записке, и теперь будут показывать на меня пальцами. Я выбежала в сад из дому, понеслась к моей Бештау, у первой скалы в колючем терновом кустарнике спряталась и прочла. Это были стихи. Про меня. Про друзей. И про него самого. С тех пор хлынул поток рифмованной грусти. Рифмованной неотвратимости.
К тому времени Коля закончил десятый класс и ждал повестку из военкомата. Все ребята нашей "морской" танцевальной компании, которую мы называли еще и веселой артелью "Рио-Рита", уже один за одним отправлялись на фронт. Кроме Изи - он был на два года младше.
Коля ждал повестку и каждый день шел к нам. Он усаживался на порожке дома или на ступенях крыльца, разговаривал с бабушкой Олей и ждал, ждал. Пока я играла в куклы; пока кормила ползающих и прыгающих тварей в моем живом уголке в кладовке; пока ловила и прикалывала бабочек для будущей школьной коллекции; пока выискивала новые растения для гербариев и портила ими страницы книг из бабушкиной этажерки; пока рвала листья с тутовых деревьев обжорам-шелкопрядам, которых выращивала для фабрики, чтоб заработать отрез шелка на сарафан. И еще много "пока", пока".
Повестка Коле не пришла. Еще с весны он стал кашлять. Я тянула его к врачу в Пятигорск, а он хотел одного: сидеть на порожках нашего дома, ждать меня, улыбаться, увидев. К зиме его не стало...
Колины первые стихи.
* *
*
Друзья, наступят скоро дни страдные,
И призван Родиной под стягом ее встать,
Я за свои края, поля родные
Пойду безропотно и гордо умирать.
Сдружусь я там с морозом и дождями,
И встречу я улыбкой грозный бой,
И на устах с родными именами
Умру за вас - боец я рядовой.
Как мысли мрачные те дни настанут
Без голубых небес, без солнечных лучей.
Как буду рад, когда меня вспомянут.
Иль что-нибудь услышу про друзей.
* *
*
И сердце в этот миг так застучится в грудь,
Соскучившись по Вере и друзьям оно,
Иль хочет радости минувшие вернуть
Мне, слабому, познать не суждено...
* *
*
Вспомню старый и милый мой дом,
Где артель "Рио-Рита" сидит,
Где, сжимая письмо мое в ком,
Сидит Вера и тихо грустит...
Буду часто я в лес выходить,
Слушать песнь соловья в дни весны,
Песнь о Вере, и тихо грустить,
И начну повторять свои сны...
Проснулась от толчка в подбородок. Рванулась, стукнулась головой о доски, зашлась от боли и в мгновенье - еще сильнее - от ужаса: горячей, тонкой бритвой резануло в желудок, от него поднялось к горлу... Тошнота... Густая мертвая тьма обволакивала сыростью. Еще рванулась - еще раз головой о доски. Все. Все! Я - в гробу! Закопана! Мне никогда не видеть света, мне не выбраться из гроба. Меня закопали! Живую. Все!
Волосы зашевелились, судорога сковала тело. Никто меня не спасет, никто не услышит, никто не узнает. Я в гробу. По ошибке. Вырывался чужой - не мой голос, не из горла, а из меня изо всей, из-под земли. Я сходила с ума. Где-то в преисподней - собачий скул. Что, что это? И языком лица коснулось. Боже, что это? Коля?
Оказалось - мокрый песик, схватила его, он испугался не то от воя моего, не то от жеста - взвизгнул и заскулил. Я выла, не могла успокоиться, опять схватила пса, он еще лизнул, уже не пугался. Вылезли мы, сели на мостки, он прижался, дождик моросил мелкий, странный, не летний, - помог придти в себя. И пес, пес помог. В сознание вписалась неотвратимая реальность: погнать собаку. Глажу и гоню. Гоню и глажу. Стала толкать. Он чувствует, что это не правда, скулит и не уходит. Должно быть, как и я, искал пристанища, а тут дождик пошел... А то, что испугал - не виноват же он. Это я, идиотка, полезла под мостки. Странно, думала, что умерла, умирала - значит думала, значит мозги крутились, а ведь не молилась: все молитвы исчезли, пропали, забыла про Бога ... Так жить хотелось! Любой жизнью... Как у Достоевского, точно, как у него. Простит Господь?
И этот сон плотский, сладостный. И кошмар. И Колина смерть. И пес...
Очухалась не знаю когда, вытащила мешок со шкорками. Жмых чуть отсырел. Откусила кусочек, дала собаке. А он - совсем не собака - отвернулся, но за мной пошел. Думал, какая же я человеко-корыстная, земная, "задобрить" его хочу. Он мудрее, щедрее, он и без жмыха пошел за мной... Шел до самой станции. Провожал. Не просился. Ждал.
Я вошла в вагон. Поезд тронулся, поезд пошел, он шел, а я не могла оторваться от песьих глаз, и потом долго еще видела уже внутри своих глаз песьи слезы. Колины: что нельзя со мной сейчас...
Ну почему, почему я не взяла его с собой? Ах, да! У меня же нет дома. И сколько же я здесь стою? Боже мой.
КРАСНАЯ РУКА
прелюдия восьмая
Я
свалилась в щель на мгновенье раньше, чем разорвались бомбы. Они падали близко друг от друга, первая рядом со щелью.
Я шла с базара первым заработанным мной у фашистов выходным днем.. Ходила продавать кабачок, не продала, по дороге отгрызала от него по кусочку, молодого, живого, хрумкала и радовалась солнцу, свежести, забыла, что - оккупация, что фашисты, что война, что домой не принесу кукурузной муки для мамалыги. Поселок, если идти по прямой, через лес, овраг, Гремушку, иногда пересыхавшую в жаркие лета, - километров в семи-восьми от Пятигорска - как идти. А по нашему шоссе - двенадцать. В этот год Гремушка не иссякла. Было восемь дождей И все же я решила идти через лес, по близкому пути напрямик.
