Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

Many a mile over land and sea
Unsummoned my love returned to me;
I remember not the words he said
But only the trees moaning overhead.

And he came ready to take and bear
The cross I had carried for many a year,
But words came slowly one by one
From frozen lips shut still and dumb.

How sounded my words so still and slow
To the great strong heart that loved me so,
Who came to save me from pain and wrong
And to comfort me with his love so strong?

I felt the wind strike chill and cold
And vapours rise from the red-brown mould;
I felt the spell that held my breath
Bending me down to a living death.

Из дальней страны, по земле и волне
Незваным любимый вернулся ко мне;
Не помню, что молвил с порога мне он,
Но помню, как ветер стонал среди крон.

Пришел он, принять в свои руки готов
Мой крест — я несла его много годов,
Но я неохотно цедила слова,
И губы немели, открывшись едва.

Должно быть, задел этот тон ледяной
Отважное сердце, что дышит лишь мной:
Домой не любовь ли его привела —
Меня охранить от обиды и зла?

И ветер ярился, и хладен и рьян,
И маревом белым оделся курган,
И словно заклятье сдавило мне грудь,
Чтоб к смерти при жизни меня подтолкнуть.

Slow days have passed that make a year,
Slow hours that make a day,
Since I could take my first dear love
And kiss him the old way;
Yet the green leaves touch me on the cheek,
Dear Christ, this month of May.

I lie among the tall green grass
That bends above my head
And covers up my wasted face
And folds me in its bed
Tenderly and lovingly
Like grass above the dead.

Dim phantoms of an unknown ill
Float through my tired brain;
The unformed visions of my life
Pass by in ghostly train;
Some pause to touch me on the cheek,
Some scatter tears like rain.

A shadow falls along the grass
And lingers at my feet;
A new face lies between my hands —
Dear Christ, if I could weep
Tears to shut out the summer leaves
When this new face I greet.

Still it is but the memory
Of something I have seen
In the dreamy summer weather
When the green leaves came between:
The shadow of my dear love’s face —
So far and strange it seems.

The river ever running down
Between its grassy bed,
The voices of a thousand birds
That clang above my head,
Shall bring to me a sadder dream
When this sad dream is dead.

A silence falls upon my heart
And hushes all its pain.
I stretch my hands in the long grass
And fall to sleep again,
There to lie empty of all love
Like beaten corn of grain.

И сколько их прошло с тех пор —
Минут, часов и дней —
Как целовала я тебя
То робко, то сильней?
Но этот май — прекрасен он
Невинностью ветвей.

И я лежу в густой траве,
А надо мной — листва.
Мое — чужое мне — лицо
Опутала трава —
Печально, нежно, словно я
Лежу в траве мертва.

Неясный безымянный страх
В усталый мозг проник.
Идут фантомы прошлых лет
В забвенье — напрямик:
Но кто заплачет, кто-то вдруг
Коснется губ на миг.

Тень опустилась не спеша
На мягкую траву.
Я узнаю его лицо:
При встрече наяву
Слезами заглушила б я
Немолчную листву.

Но, память, это только ты —
Былого лоскуток.
И нас разъединил листвы
Мерцающий поток:
Стал образ милого лица
Обманчив и далек.

Река, бегущая с холма
Столетья напролет,
И сотни птичьих голосов,
Сплетенных в хоровод,
Навеют новую печаль,
А прежняя уйдет.

Боль улетела. Тишина
На много долгих миль.
Исчерпана моя любовь,
И позабыта быль.
И я лежу в траве — зерно,
Измолотое в пыль.

My little Son, who look’d from thoughtful eyes
And moved and spoke in quiet grown-up wise,
Having my law the seventh time disobey’d,
I struck him, and dismiss’d
With hard words and unkiss’d,
— His Mother, who was patient, being dead.
Then, fearing lest his grief should hinder sleep,
I visited his bed,
But found him slumbering deep,
With darken’d eyelids, and their lashes yet
From his late sobbing wet.
And I, with moan,
Kissing away his tears, left others of my own;
For, on a table drawn beside his head,
He had put, within his reach,
A box of counters and a red-vein’d stone,
A piece of glass abraded by the beach,
And six or seven shells,
A bottle with bluebells,
And two French copper coins, ranged there with careful art,
To comfort his sad heart.
So when that night I pray’d
To God, I wept, and said:
Ah, when at last we lie with tranced breath,
Not vexing Thee in death,
And Thou rememberest of what toys
We made our joys,
How weakly understood
Thy great commanded good,
Then, fatherly not less
Than I whom Thou hast moulded from the clay,
Thou'lt leave Thy wrath, and say,
‘I will be sorry for their childishness.’

Сынишка мой, —
Он грустным взглядом в мать
И вовсе не шалун,
Но тут опять
В который раз нарушил мой запрет.
Его я шлепнул и отправил спать,
На сон грядущий не поцеловав.
Я был суров, я был неправ;
Но я не мать,
А матери давно уж нет!
Немного погодя,
Встревожась, я поднялся убедиться,
Уснул он или нет.
Он спал — и глубоко дышал во сне,
Но были влажны длинные ресницы.
Я влагу их губами осушил —
И сам не прослезился еле:
На столике, придвинутом к постели,
Малыш мой перед сном расположил
Все, что могло его утешить в горе:
Узорный камень, найденный у моря,
Шесть раковин, кусок стекла,
Обкатанный волной, коробку фишек,
Подснежник в склянке, пару шишек, —
Устроив так, чтобы рука могла
Ласкать сокровища свои…
                               — О Боже! —
Воскликнул я, — когда мы все заснем
И больше раздражать тебя не сможем,
Тогда припомни, что служило нам
Игрушками, какой бесценный хлам
Нас утешал на этом свете, —
И гнев на неразумных удержи,
И улыбнись, и как отец скажи:
Я их прощу,
Они ведь только дети.