В. И. Ленин писал, что слово «студент» в ту пору «обозначало что-то вроде бунтовщика, революционера» (Полн. собр. соч., т. 30, с. 316).
На Передвижной выставке 1882 года появился ярошенковский «Этюд», который посетители и рецензенты сразу же назвали «Студентом».
В самом деле, можно ли было не признать студента (по замечанию недоброго рецензента, «типического недостаточного студента»!) в этом серьезном молодом человеке — с его бледным лицом, обросшем рыжеватой бородкой, с длинными волосами, выбившимися из-под широкополой шляпы, с его «недостаточным» пальто, с этим накинутым на плечи пледом (в официальной печати тогда неодобрительно писали о пледе, заменившем студентам мундир, и требовали ношения учащимися единообразной формы). Можно ли было не узнать студента, «что-то вроде бунтовщика, революционера», в этом решительном, собранном, сжатом, будто пружина, молодом человеке, мгновенно готовом «распрямиться». Что-то нацеленное, пугающее в его острых, как сталь, глазах, прямо и смело встречающих взгляд зрителя, в его руках — одна в кармане, другая под пальто на груди (кто знает, что там у него в руках — кисет, помятая тетрадка с конспектом, мелочишка какая-нибудь, вываленный в табаке пятак и двугривенный, или — револьвер, кинжал, самоделка, чиненная динамитом?), во всей внутренней его напряженности, «сжатости». Как много высказал его взгляд — в нем и непреклонное желание уберечь свое «я» от деспотического и обывательского посягательства «старых», и ненависть к обществу, которое он не может и не желает принять, и готовность бороться с тем, что ненавистно. И снова позади серая, пропитанная сыростью каменная стена — дома ли, острога ли, проходного ли двора, которым по сигналу тревоги уходят с конспиративной квартиры, — выразительный и словно сросшийся с ярошенковскими героями (не просто героями картин, но подлинными героями, написанными Ярошенко) «иероглиф» российской столицы. Молодой человек стоит спиной к стене, назад пути нет, только вперед — ударом, выстрелом, взрывом.
Но каков Ярошенко!
После Девятой передвижной, двери которой с таинственной точностью открылись утром 1 марта 1881 года, где (почему-то в отдельной комнате) была поставлена картина, изображавшая молодую женщину против Литовского замка (многие тотчас окрестили ее «террористкой»), после памятной Девятой с оцепенением и паникой среди зрителей, с требованием властей немедленно снять крамольное полотно, с домашним арестом художника до выяснения обстоятельств, выставить на Десятой — «Студента»! Выставить под крики об «извергах и негодяях», под громогласные требования «обуздать» студенчество.
В «Этюде» («Студенте») некоторые признали портрет молодого художника Чирки, но отыскание прототипа ничего не решает. Установка Ярошенко не на портрет определенного лица (Чирки), обобщенный и типизированный, а опять-таки на «портрет сословия» (значение прототипа в данном случае лишь самое подсобное). Даже Глеб Успенский как прототип «Заключенного» (хотя сам факт, что выбор пал на него, интересен) ничего не изменил ни в замысле произведения, ни в его оценках. В «Этюде» современники увидели не чей-либо портрет (даже те, кто признал Чирку), а «Студента». Само появление на выставке такого «Студента» в такое время немало значило для современников. «Студент» звучал на выставке резкой нотой протеста.
Автор любопытного отзыва, напечатанного в газете «Южный край», «разгадывая» образ, наставлял на путь истинный и «Студента» (студента) и художника: «…и что там отразилось в этих глазах, в этих сжатых губах: личная ли злоба за себя, за свою тяжелую нужду, непосильную борьбу, за свою тающую где-нибудь на сыром и промозглом чердаке жизнь, без ласки и привета, без света и тепла, злоба ли, наконец, порожденная раздутостью претензий, или злоба не за себя?.. А ведь эти глаза могли бы засветиться любовью, а ведь эти губы могли бы тронуться улыбкой — и, быть может, эта улыбка была бы улыбкой „смеющегося сквозь слезы“ юмора… Тронутся ли, засветятся ли?»
Не «тронутся», не «засветятся»! Тот, кого запечатлел Ярошенко, не склонен к незлобивому юмору, по склонен с благодушной улыбкой взирать сквозь слезы на мерзости жизни. Не склонен к благодушной улыбке и художник. Обвинения в «тенденциозности», неизменно сопровождающие едва не всякое упоминание в печати имени Ярошенко («тенденциознейший из передвижников»), обоснованны и заслуженны. Благодушие противопоказано Ярошенко.
Через несколько лет после «Студента» Ярошенко напишет «Юношу перед экзаменами». Рассвет застал юношу за письменным столом, несмятая подушка на кровати — свидетельство бессонной ночи; на столе окурки, стакан чая, недопитый и уже остывший; утренний ветерок ворвался в открытое окно, всколыхнул занавеску; румяный юноша оторвал взгляд от книги, мечтательно смотрит вдаль. (Это тоже «мечтатель», но «Мечтатель», написанный пятью годами позже, тем и дорог, что не растерял идеалов юности.)
Ничего нет общего между юношей-студентом, вольно развалившимся в кресле и задумчиво устремившим взор в рассветную даль, и тем, жестким, настороженным, все решившим и на все готовым, беспощадно и дерзко смотрящим прямо в глаза зрителям. Этот, задумчивый, и радостью засветится, и улыбнется ласковой улыбкой, и слезу прольет над страданиями народными, и сделается, должно быть, хорошим врачом, словесником или адвокатом, но как он вял, непритягателен, как единичен, хотя несомненно таких «юношей перед экзаменами» было во сто крат больше, нежели тех, похожих на стальной клинок, державших экзамены на сходке, в уличной перестрелке, в Литовском замке, на эшафоте.
Наверно, можно было создать типический портрет молодого человека восьмидесятых годов, доброго, честного, верящего в торжество благородных идеалов, но не способного к решительному поступку, к действию. Наверно, такой портрет оказался бы правдивым портретом студенческого сословия восьмидесятых годов — в глухое, жестокое время добрые и честные молодые люди утратили веру в победу боем, в скорый рассвет, настроились на долгое, незаметное служение.
Вошло в моду противопоставлять «героям» — «среднего человека», «мечтателям» — добросовестных «практиков», «идеальным задачам» — «малые дела».
Писатель Иероним Ясинский поучал «архитенденциознейшего художника» Ярошенко: «Как художественно ни грози кулаком милая и прекрасная девушка острожной стене», такая угроза не вдохновит и не умилит, а лишь возмутит «тех, кто делает без громких фраз благое дело среди царящего зла». Журнал «Художественные новости», недавно объявлявший ярошенковские картины «предметом судебного следствия», благосклонно отметил «Юношу перед экзаменами»: хотя «живописным элементом» произведение не удовлетворяет, зато художник сумел выразить «грезы нежно расцветающей жизни» и удержался на сей раз от «горечи, сомнений, отчаяния» — в целом «Юноша» удался.
Но «Юноша» — не удался.
Таково свойство дарования Ярошенко. Личности незаурядные, героические силою ярошенковской кисти становились типическими, а «усредненный» юноша утрачивал черты «сословия» и оказывался единичным.
Одновременно с «Юношей перед экзаменами», в 1886 году, Ярошенко выставил «Портрет молодого человека» — зрители, как и того, прежнего, у стены, сразу окрестили его «Студентом». Ни книг, ни окурков, ни остывшего чая, ни «грез нежно расцветающей жизни» — молодой человек присел на табурет, опершись локтем о колено, он внимательно слушает невидимого собеседника, серьезно думает, наверно, сам сейчас заговорит; но никаких атрибутов не понадобилось — все и так тотчас узнали: студент. «Типичный студент»: хотя не сжат пружиной, сидит свободно, и кулаком не грозит, и руку за пазухой не держит, а все же непременно «вроде бунтовщика, революционера». Узнали. «Новое время» писало об «этюде молодого человека, по-видимому, голодного до ненависти», о «взъерошенном молодце с волчьим голодом в глазах». Лжет! «Ненависть», «волчий голод» — вовсе не описание того, что увидел критик на холсте: в этих словах — неприязнь и испуг, сжавшие сердце критика. В глазах «Студента» 1886 года нет ни прицельной сосредоточенности, ни стальной решимости «Студента» 1882 года, но «Студент» 1882 года в творчестве Ярошенко, как и в самой действительности, продолжается не благодушным «Юношей», а «Студентом» 1886 года.
В «Студенте» 1886 года, словно беседующем со зрителями, нет конспиративности, напряженной готовности к действию, но в нем та же внутренняя собранность, что у его предшественника, та же убежденность, может быть, даже несколько большая склонность к размышлению, образованность, широта взгляда. Ленин писал, что «в России не было эпохи, про которую бы до такой степени можно было сказать: „наступила очередь мысли и разума“, как про эпоху Александра III… Именно в эту эпоху всего интенсивнее работала русская революционная мысль…» (Полн. собр. соч., т. 12, с. 331).
