Это и добрая приятельница Надежда Васильевна Стасова, сестра Владимира Васильевича, смелая, самоотверженная поборница женского образования. (Когда принц Ольденбургский завел речь о «необузданных страстях», царящих на женских курсах, Надежда Васильевна отвечала, что видит таковые страсти разве лишь в стремительности, с которой курсистки врываются в двери аудитории, — каждой хочется занять место поближе к кафедре.)
Это и жена брата Ярошенко, Елизавета Платоновна, окончившая Бернский университет по юридическому отделению и не нашедшая в России ни применения своим знаниям, ни сил для борьбы (Ярошенко написал портрет Елизаветы Платоновны, маленькой женщины в большом кресле; на коленях у женщины раскрытая книга, но она не читает, задумчиво гладит большую белую кошку; портрет интимный, «домашний», и женщина «домашняя» — мало кто знал, что тихая женщина горячо сочувствует женским курсам и ежегодно выплачивает значительную сумму на их содержание).
«Курсистка» — это и Анна Константиновна Черткова, жена Владимира Григорьевича, урожденная Дитерихс, — прототип девушки «с книжкой под мышкой». Анна Константиновна училась на словесном, позже на естественном отделении Высших женских курсов, она, в самом деле, была курсисткой, когда художник писал с нее свою героиню. Это интересно для сведения, но не так-то уж и важно: «Курсистка» в той же мере не портрет Чертковой, в какой «Студент» не портрет художника Чирки. Работая над картиной, Ярошенко понемногу устранял портретное сходство своей героини с Анной Константиновной — неизбежный путь от прототипа к типу. Но то, что «Курсистка» еще и Анна Константиновна Черткова, приятельница, жена приятеля, посетительница «суббот», приумножает вес и значение личного, вложенного художником в картину.
Но «Курсистка» — это и злоба дня: женские курсы жили под дамокловым мечом, под постоянной угрозой запрета — в 1881 году Комиссия по вопросу об усилении надзора за учащейся молодежью потребовала закрытия Высших женских курсов, в 1882 году были упразднены женские врачебные курсы (особое совещание, возглавляемое Победоносцевым и Деляновым, признало женское медицинское образование «опасным» — «клоака анархической заразы»). «Курсистка» появилась на выставке 1883 года. От «Курсистки», как от «Студента», веяло духом протеста.
Мало какому делу в России, по словам тогдашнего публициста, подбросили под ноги столько увесистых бревен, сколько женскому образованию. Но мало в каком деле лучшие силы общества проявили столько настойчивости, столько сплоченности, как в помощи женскому образованию, мало какому делу столько сочувствовали, сколько женскому образованию. Кропоткин писал, что, даже когда всюду дремали и бездействовали, «в женских кругах пульс жизни бился сильно и часто».
«Курсистка» — это борьба лучших русских людей с победоносцевыми и деляновыми, безвозмездные лекции Менделеева, Бородина, Сеченова на женских курсах, старый, легендарно строгий профессор анатомии Грубер, покоренный любознательностью и трудолюбием юных слушательниц (есть рисунок Ярошенко — «Экзамен курсисток у Грубера»).
Это борьба сотен юных девушек, воспитанием, казалось бы, не подготовленных ни к беспощадной борьбе, ни вообще к самостоятельной жизни, со «взглядами общества», предрассудками сословий и семейств, произволом и отчаянием родителей, с собственным воспитанием и привычками, утверждение себя, вопреки административным мерам, травле, сплетням и клевете.
«Полюбуйтесь же на нее: мужская шляпа, мужской плащ, грязные юбки, оборванное платье, бронзовый или зеленоватый цвет лица, подбородок вперед, в мутных глазах все: бесцельность, усталость, злоба, ненависть, какая-то глубокая ночь с отблеском болотного огня — что это такое? По наружному виду — какой-то гермафродит, по нутру подлинная дочь Каина. Она остригла волосы, и не напрасно: ее мать так метила своих Гапок и Палашек „за грех“… Теперь она одна, с могильным холодом в душе, с гнетущей злобой и тоской в сердце. Ее некому пожалеть, об ней некому помолиться — все бросили. Что ж, быть может, и лучше: когда умрет от родов или тифа, не будет скандала на похоронах».
Какая жестокость, какая обывательская тупость и какая ложь! А ведь это не задешево проданные строки борзописца из бульварной газетенки, это перо небезызвестного профессора гражданского права новороссийского и киевского университетов Цитовича, — ну каково профессору встретить на выставке ярошенковскую «Курсистку»!..
Рецензенты-«цитовичи», ловя картину на мушку, целились и по молодому в искусстве и по молодому в современной жизни, их поношения легко подверстывались к приведенным рассуждениям профессора гражданского права.
«Этюды, да еще плохо написанные, благодаря только модному названию, нашею критикою зачастую раздуваются в великие произведения искусства… — писал Ледаков. — Точно так поступил и (из передовых, конечно, тоже) г. Ярошенко, написавший этюд бегущей во все лопатки, под вечер, по улице, отрепанной, антипатичной девицы, с выпученными глазами, в шапке набекрень и с пледом на плечах, и назвал его „Курсистка“. Таким образом этюд бегущей во все лопатки девицы, можно было подумать, судя по типу, спешившей на известный промысел, явился на выставку под модным названием и предстал пред публикою картиною, в которой художник, очевидно, желал сказать, т. е. бегом и выпученными глазами: „Посмотрите, дескать, какое стремление к науке наших женщин…“»
Примечательны слова о «модном названии». «Модное название» — это злоба дня и признание симпатий определенной части общества («из передовых, конечно»), именно той, что составляла ядро зрителей на передвижных выставках.
Другой рецензент, увидевший в «Курсистке» «безобразную и нечистоплотную барышню и ничего больше», тоже признает: на выставке «больше всего привлекает внимание публики „Курсистка“ — благодаря подписи».
Третий, хотя и находит в «Курсистке» художественную правду, однако объясняет: «…успех картины нужно отчасти приписать симпатии общества к женским курсам».
Борьба вокруг «Курсистки» была продолжением борьбы вокруг курсистки, вокруг женского образования, продолжением общественной борьбы.
И продолжением борьбы в русском искусстве. «Московские ведомости» набросились на Одиннадцатую передвижную: «…толпа тенденциозных бездарностей» обращает искусство в «орудие живописного либерализма».
«Толпа бездарностей» — это Репин, Суриков, Ярошенко. «Живописный либерализм» — «карикатура и общественный скандал» — это «Крестный ход в Курской губернии», «Меншиков в Березове», «Курсистка»…
«Иногда помирают не своей смертью», — писал Глеб Успенский о возможных путях девушек «с книжкой под мышкой».
На Передвижной выставке 1884 года — Двенадцатой — внимание публики привлекла картина Ярошенко «Причины неизвестны» (картина не сохранилась).
Художник изобразил девушку-курсистку, покончившую с собой.
Сквозь узкую щель между занавесками вползает в комнату мрачная серость петербургского рассвета: начинается день, которого девушка не увидит. На столике у кровати, где лежит девушка, догорает свеча.
Картину единодушно признали неудачной по исполнению, но при этом особенно замечательно огромное впечатление, которое она произвела на зрителей. Замечательны бурные споры, которые разгорелись вокруг неудачной картины, вроде бы того и не стоившей.
Нужды нет приводить многие отзывы, но вот два — как пример сшибки мнений.
«В картине г. Ярошенко „Причины неизвестны“ тенденция или, по крайней мере, задача выступает на вид гораздо ярче, чем в „Не ждали“, но недостатки исполнения не выкупаются в ней внутренней силой…».
И:
«В сцене, озаглавленной „Причины неизвестны“, очень хорошо передана борьба раннего утреннего света, проникающего из окна, с мерцанием догорающей свечи; общий тон комнаты также весьма верен, и, если бы фигура умирающей или умершей и ее драпировки были бы исправнее нарисованы, то картина без сомнения много выиграла бы. Однако и тогда пришлось бы ломать себе голову над вопросом, с какой целью она написана, какие мысли или чувства может возбудить она, кому может быть симпатична? Причины, вызвавшие представленную на ней драму, как значится в каталоге выставки, „неизвестны“, и их никак не угадать по самой композиции».
В приведенных отзывах — суть столкновения. Все споры, в конечном счете, не вокруг недостатков исполнения — положения фигуры, техники драпировок, борьбы дневного и искусственного освещения, — все споры в конечном счете вокруг того, «причины неизвестны» или «причины известны». Оценка картины начинается с того, пожелал ли рецензент или зритель «угадать», что скрывается за формулой полицейского протокола — «причины неизвестны».
