Словно прощаясь со своими романтическими химерами и эротическими мечтами, буквально за несколько часов Сезанн пишет свою «Современную Олимпию» — карикатуру на «Олимпию» Мане, изображая на этой картине самого себя, со спины: массивный и бородатый, он загляделся на свернувшуюся калачиком на кровати одалиску, а за ними обоими наблюдает чернокожая служанка с обнажённым бюстом, поднимающая какой-то плохо различимый предмет. Эту работу нельзя отнести к лучшим произведениям Сезанна, его Олимпия 1873 года будет совсем другой, сходной по духу с «Наной»[123]. Но Сезанн почувствовал себя свободным. Когда при встрече Мане спросил, что он готовит к Салону 1870 года, то услышал в ответ: «Горшок дерьма». Итак, теми самыми «горшками дерьма», что он отправил на Салон в тот год, стали «Портрет Ахилла Амперера» и одно ню. Как всегда, Поль лично привёз свои полотна во Дворец промышленности, in extremis[124], 20 марта. Собравшаяся, как обычно, толпа устроила «этому психу» издевательскую овацию. Карикатурист Шток сделал пародии на картины Сезанна — а значит, они его задели за живое, — сопроводив следующим комментарием: «Художники и критики, находившиеся во Дворце промышленности 20 марта сего года, в последний день приёма картин, запомнили овации, которыми были встречены две картины нового жанра». Он получил от Сезанна достойный ответ: «Да, дорогой г-н Шток, я пишу свои картины, как вижу, как чувствую, а чувствую я очень сильно. Они [Курбе, Мане, Моне] тоже чувствуют и видят, как я, но они не смеют… Они пишут картины в духе Салона. Я же смею, г-н Шток, смею. Мне хватает смелости иметь собственные взгляды. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним»[125].
В извечной борьбе власти — этих «скопцов», представлявших официальное искусство, — и реальной силы верх начинала брать сила, его сила. Теперь Сезанн уже знал, пусть и интуитивно, что он на правильном пути, что он совершенствует свой собственный, неповторимый стиль в живописи, что его признание как художника не за горами, ибо пришло время найти в искусстве замену религиозной тематике и перевернуть мир, придав ему новые формы.
Салон 1870 года открылся в очень тревожный момент. Режим Второй империи находился на последнем издыхании, чему поспособствовала не только неудачная Мексиканская экспедиция[126], но ещё и проигранный плебисцит в мае 1870 года[127]. Угроза войны нарастала, на сей раз с Пруссией. 31 мая Золя, обеспокоенный последними событиями, узаконил свои отношения с красавицей Габриеллой Меле, зарегистрировав с ней брак. В качестве свидетелей он пригласил Солари, Ру, Алексиса и Сезанна. Их дружба, несмотря на превратности бытия, по-прежнему оставалась крепкой. По странному стечению обстоятельств буквально накануне свадьбы Золя получил письмо от журналиста Теодора Дюре, писавшего обзорные статьи о Салоне в газете «Электёр либр». Тот просил устроить ему встречу с Сезанном, о котором Золя рассказывал ему как о «весьма эксцентричном художнике из Экса». Золя отказался сообщить журналисту адрес Сезанна: «Я не могу дать вам адрес художника, о котором вы меня спрашиваете. Он ведёт уединённый образ жизни, у него сейчас период исканий. И я считаю, что он поступает абсолютно правильно, никого не пуская в свою мастерскую. Дождитесь момента, когда он найдёт себя».
Поступок доброго друга… Напрашивается вопрос: действительно ли Золя простил Сезанну его «клеймо», оставленное Габриелле?..
Франция объявила войну Пруссии. Стареющий, лишённый толковых советников Наполеон III попал в ловушку, в которую его подтолкнула Эмсская депеша[128]. Но невозможно словно по мановению волшебной палочки в один миг переключиться с весёлой музыки Оффенбаха и его забавных опереточных героев в мундирах на реальную мобилизацию. В стране царил хаос. Она не была готова к войне. В армию брали кого придётся, в штабах недоставало карт, генералы не могли разыскать подчинённые им воинские части. Из-за нехватки оружия новобранцы проходили военную подготовку с палками от мётел в руках вместо ружей. Продолжение всем известно: французы не выдержали натиска хорошо организованной прусской армии и проиграли битву под Седаном, за которой последовали осада Парижа и страшный голод, вынудивший парижан даже охотиться на крыс. А впереди ещё были две мировые войны.
Сезанна всё это никак не затронуло. «Во время войны, — простодушно признавался он, — я много работал в Эстаке на натуре. Делил своё время между пейзажами и работой в мастерской»[129]. И действительно, при первых же пушечных залпах он тайно бежал с Гортензией в Эстак. Там они поселились в доме, который снимала мать Поля на площади д’Эглиз. Сезанн посвятил мать в новые обстоятельства своей жизни, но лишь её одну. Узнай обо всём этом Луи Огюст, он точно пришёл бы в ярость. Одному Богу известно, на что он был способен. Правда, говорят, что сам он тоже когда-то жил во грехе. Но он — это он, а его сын — совсем другое дело. Какой-то художник. И Гортензия его — натурщица, одна из тех женщин, что обнажаются перед похотливыми мазилами. Сам-то он честный коммерсант, и пару себе нашёл в своей среде — порядочную женщину, с которой в конце концов вступил в законный брак. А эта девица… Наверное, только и думает, как бы пустить по ветру его состояние! И немалое, заметьте, состояние. Луи Огюст недавно отошёл от дел. Он скопил столько денег, что их с лихвой должно хватить лет на триста-четыреста. Ему всего 72 года. Впереди у него ещё 15 лет жизни, в течение которых он будет самозабвенно отравлять существование своему единственному сыну. Но эти годы не будут потрачены впустую…
Казалось, Сезанн совсем не беспокоится по поводу нависшей над ним двойной опасности. Во-первых, Луи Огюст мог прознать про его связь с Гортензией, а во-вторых, его могли схватить и отправить на фронт. Думается, что первая опасность была для него страшнее второй. В Эстаке, похоже, никто не отдавал себе отчёта в том, что Франция объявила войну Пруссии. Мобилизация в Провансе была организована из рук вон плохо, так что уклоняющиеся от призыва могли особо не беспокоиться.
Но далеко не все друзья Сезанна чувствуют себя так же спокойно, как он. Моне уехал в Англию. Спасаясь от прусского нашествия, вскоре к нему присоединится Писсарро. Мане служит офицером в действующей армии. Ренуар обретается где-то на юго-западе Франции, то ли в Бордо, то ли в Тарбе. Что же до Золя, то он был освобождён от воинской повинности из-за плохого зрения. В начале сентября, когда после разгрома под Седаном в Париже провозгласили республику, ветры перемен долетели и до Экса. Там получили депешу о падении империи. Республиканцы немедленно ринулись в городскую ратушу, разогнали прежний муниципальный совет и сокрушили всё вокруг: досталось картинам, статуям и другим атрибутам свергнутого режима. Вскоре были избраны новые члены муниципалитета, среди которых оказались не только вернувшиеся из Парижа Байль и Валабрег, но и Луи Огюст! Его назначили ответственным за городские финансы, но ни на одном заседании совета он так и не присутствовал…
Вскоре в Эстаке объявился Золя в сопровождении матери и Габриеллы. Сезанн устроил им радостный приём, но Золя был мрачен. Им пришлось бежать из Парижа. Габриелла была сильно напугана. Дела их шли из рук вон плохо. Публикацию романа-фельетона «Карьера Ругонов» прекратили. Месяц назад Золя чуть было не оказался в тюрьме за статью с резкой критикой империи. К счастью, режим Наполеона III пал. Сезанн спокойно слушал эти рассказы. Каждое утро он отправлялся на пленэр, а возвращаясь вечером домой, наслаждался прохладой и любовался закатом солнца в Марсельской бухте. Золя нервничал. У него не было больше ни гроша. Приходившие из Парижа новости не радовали. Пруссаки заняли город. Можно ли будет когда-нибудь вернуться туда? Большой вопрос. Будучи не в состоянии сидеть на одном месте, Золя переезжает из Эстака в Марсель. Там он связывается с Арно, который когда-то печатал его «Марсельские тайны», собирает вокруг себя кое-кого из прежних друзей, в том числе Валабрега, и начинает издавать ежедневную газетёнку. Он готов заниматься чем угодно, лишь бы не сидеть без дела.
В Париже молодая республика борется за своё существование. Гамбетта[130] предпринимает полёт на воздушном шаре, чтобы организовать защиту отечества. Ему удаётся поставить под ружьё около полумиллиона человек. Весь север Франции превращается в одно огромное поле боя. Даже в Эксе, где никогда не видели ни одного пруссака, патриотический порыв сподвигнул муниципальный совет обратиться к массам с призывом подняться на защиту Родины — благородное начинание, попахивающее тартаренством[131] и не возымевшее никакого действия. 18 ноября Сезанна, никого ни о чём не просившего и никуда не стремившегося, избрали главой комиссии, в ведении которой находилась Муниципальная школа рисования. На заседаниях этой комиссии его тоже никто никогда не увидит. «Это всё для зобастых». Таков Сезанн, ему было с кого брать пример: революционер в живописи и абсолютно аполитичный человек в жизни. Социальные потрясения — не его стезя, а тем более разные советы и комиссии. В семействе Сезанн исполнение гражданского долга значилось отнюдь не на первом месте. Женщины занимались благотворительностью, и этого было достаточно.
