Альбом «Шоколадный Пушкин» был выпущен на «Отделении ВЫХОД» в 2000 году. Сценическая версия готовилась гораздо дольше. Премьера в театре Станиславского состоялась 11 сентября 2001 года, в день легендарной авиационной атаки на небоскребы в злополучном американском мегаполисе, откуда косвенно появилось название спектакля. Рецензии в крупнейших российских газетах вышли 13 сентября, и в них прослеживались апокалиптические аллюзии.
«Первую четверть часа Мамонов обрушивает на публику исповедь современного эскаписта, – констатировал «Коммерсант». – Под монотонные звуки он монотонно начитывает собственные тексты про сплошную хмурь и тоску жизни: про то, как ему лгут лица окружающих и как мучают его несделанные дела. Ясно, что от такого состояния надо скорее бежать в глушь, подальше от Тверской. Но потом Мамонов постепенно оттаивает, расходится. Лицо его становится подвижнее, по нему растекается блаженная улыбка. Она становится страшной, потом глупой, а потом вообще неизвестно какой. Мамонов вдруг заводит оперную арию, но толькос тем, чтобы повыть и поскулить, передразнивая неведомого певца. Онвыкидывает колена, дергается, корчится и отчаянно скалится. Все больше под музыку, но независимо от нее. Потом он напяливает красный пиджак и окончательно теряет тормоза… <…> Мамонов сам себе не только театр, он еще и сам себе Пушкин. На сцене театра имени Станиславского он выглядит как солнце отечественного театрального Апокалипсиса. Никто ведь не знает, что сие расхожее понятие на самом деле означает – то ли страшный суд, то ли полное блаженство за гранью привычного. Вот и Петр Мамонов делает все, чтобы каждый получал по своей вере. Чтобы знавшие, на что идут, чувствовали себя абсолютносчастливыми, а зашедшие случайно или по долгу службы – полными идиотами».
Газета «Известия» в поисках аналогий нетрадиционной эстетике действа решила вспомнить футуристов и обэриутов:
«Дикое, бессмысленное, нутряное слово рвалось наружу, не находя ни смыслового оформления, ни ритмического лада – мамоновский герой и сам не понимал, что хочет сказать, но в мекании и мычании была своя гармония. Мамонов умен и, судя по всему, образован, то, что он делает, имеет крепкие культурные корни. Его персонаж, странное, разрывающееся между высокой образностью и нечленораздельным бормотанием существо, которое ясность духа позаимствовало у ангела, а язык и телесный облик – у дворового алкоголика, сродни Хлебникову, раннему Заболоцкому, Хармсу. Мамонов показывает, как, треща от внутреннего напряжения и осыпаясь на ходу, мысль складывается в корявое, безобразное, разрушающее форму, но точно соответствующее своей внутренней сути слово. Временами сил не хватает, и вместо речи рождается вой – герой корчится, пытаясь высказать невыразимое, но Слово не приходит… <…> Мамонов замечательно ловко запинался и мекал, и под занавес спектакль „Шоколадный Пушкин“ кончил жизнь самоубийством».
Из армии музыкальных критиков на представление, пожалуй, наиболее страстно откликнулся Юрий Сапрыкин – на страницах журнала «Афиша», издания, которое он в дальнейшем возглавит:
«Он надевает очки, усаживается на стул, кладет перед собой лист бумаги и принимается писать. Через минуту вскакивает и начинает декламировать собственное произведение – но буквы не складываются в слова, вдохновенная проза превращается в набор утробных звуков, огонь в глазах гаснет, скомканный лист летит вниз, на стол ложится лист чистый – и все сначала, и так раз за разом. Последний спектакль Петра Мамонова „Шоколадный Пушкин“ – сам по себе набор случайных, слабо связанных друг с другом текстов, жестов, танцев и гитарных партий – той сценой, где Мамонов надевает очки и берет лист бумаги, во многом склеивается и объясняется. Мамонов регулярно появляется на сцене репертуарного театра уже десять с лишним лет, но предыдущие его спектакли были в большей степени экспериментами над собой как актером, пробами разных, все более сложных и тонких, актерских способностей. И только сейчас – когда все доказано и проверено – Мамонов решился на прямое высказывание. Он выходит один на пустую сцену и говорит неровным голосом важное – о старых магнитофонах, которых уже нет, о людях, которых уже нет, о больной, никому не нужной собаке, увиденной на улице, об одиночестве, долгом, неизбывном одиночестве. И о том, что ничего важного, сколько ни пытайся, словами все равно не скажешь – буквы, черт их дери, не складываются в слова, связный текст становится бессмысленным звуком, и гаснет огонь в глазах, гаснет, гаснет».
Сам Мамонов несколько позже свое сольное творчество позднего периода охарактеризовал так: «На сцене я осуществляю художественными способами дневник жизни моей души. Я умею жизнь моей души претворять в движения на сцене. Я здесь такой, какой есть – со всеми своими червоточинами, недостатками, со всей своей истоптанной многоразличными недугами, немощами и грехами душой. Поэтому люди и верят мне – потому что видят, что все это искренне и взаправду, а не какой-нибудь там образ антигероя». И это прозвучало куда более искренне, чем его дежурная самоидентификация образца 80-х, когда он постоянно подчеркивал, что сатирически изображает на сцене некоего отрицательного персонажа. Впрочем, уже тогда для рок-тусовки было очевидно, что это – тактический маневр, имеющий целью ввести в заблуждение «идеологических церберов». Теперь же Петру Николаевичу врать насчет своего героя было незачем.
Что касается «Шоколадного Пушкина», то он оказался достаточно «долгоиграющей» для Мамонова работой: последнее представление состоялось в Театре Эстрады 19 октября 2005 года.
В 2002 году Мамонов выпускает под маркой «Звуков Му» новый сольный альбом – «Электро Т.», закрепляющий за проектом статус «one man band». В сравнении с «Шоколадным Пушкиным» он оказался концептуально менее масштабным, но, пожалуй, еще более авангардным. Некоммерческий характер этой работы побил все возможные рекорды: рок-эстеты в ту пору любили приговаривать, что в данном ракурсе, скажем, любой альбом The Residents выглядел бы на фоне этой работы Петра Николаевича какой-нибудь «Аббой». Известный питерский рок-критик Джордж Гуницкий аттестовал этот диск как «совершенно безумный альбом, который не вписывается ни в какой жанровый расклад». Также имело хождение клише «самый загадочный альбом „Звуков Му“».
«Электро Т.» стал единственной из поздних пластинок Мамонова, вообще не предполагавшей никакой сценической версии: Петр Николаевич создал почти абстрактный, свободный от «бесплодно множащихся сущностей» аудиопродукт. Практически свободен он оказался и от слов: в большинстве композиций Мамонов либо вообще обходился одной гитарой, либо под ее звуки прочувствованно кряхтел и постанывал – лишь в трех (кажется) композициях все-таки оказалось немного текста, порой на грани членораздельности.
В надежде, что я не сплю
Комарики
В надежде, что я не засну
Комарики
Зззззззззззь!
Зззззззззззь!
Я не засну
Где-то хватало двух слов («Паша пошел»), где-то – пяти… Одиноко отмеряющая ритм поминутно спотыкающаяся гитара то и дело путалась с неидентифицируемым чирканьем и чавканьем. То ли голос, то ли спички… Тем не менее, того слушателя, который оказывался способен поймать «потусторонний» сигнал альбома, диск завораживал и не отпускал на протяжении всех сорока трех минут звучания.
«Углубленных в тему» рецензий на пластинку было немного. Культовыйрок-критик Максим Семеляк выступил с фирменным эссе в журнале «Афиша»:
«Сельский житель записал на пластинку то, как он негромко (очевидно, что ночью), но и немилосердно бренчит на гитаре с минимумом эффектов, нимало не заботясь ни о мелодии, ни о ритме; щелкает выключателем, ухает, воет, издает звуки „му“, иногда бормочет невнятное, порой покрикивает нечленораздельное… <…> Внимать всему этому безобразию приходится потому, что сельского жителя вот уже пятьдесят один год зовут Петром Мамоновым. Поневоле прислушаешься. А как прислушаешься, тут и о долге рецензента вспомнишь, и мысли лихие в голову полезут. „ Электро Т. “ – это такие записки из подпола: темные, пугливые и навязчивые, как ночные бабочки. Инструментальные запечные откровения порой взрываются кратковременным маниакально-экспрессивным психозом („Веселая“) – довольно дико. В целом же, классическая метафора русской словесности „вечность как банька с пауками“ понимается здесь настолько буквально, что дальше прибедняться уже некуда – тут именно что банька и звучит в ней какой-то сдавленный мочалкин блюз. Вот так я, стало быть, сижу и набиваю на клавиатуре вышеизложенное. Пластинка запущена по второму разу – для верности впечатлений, значит. И только я собираюсь провести хитрые музыкальные параллели с Джеком Мудурианом и еще с парой безумцев иностранного происхождения, да и покончить с текстом, как вдруг замечаю, что за окном-то – даже не сумерки сгустились, а прямо-таки ночь наступила. И я в помещении решительно один. И звучит композиция „Паша пошел“. И я немедленно понимаю, что это настоящий плач малютки-привидения. И как-то немедленно исчезает охота скалить зубы. И я сижу с этой пластинкой, как Хома Брут с панночкой. В голове – прожиточный минимум из двух-трех вопросов. Кто этот Паша? Куда он пошел? Ладно, если в ночной, а вдруг ко мне? Или, быть может, к тебе, читатель? Страшно на этом свете, господа».
