Но у Гортензии были свои взгляды на жизнь. Эта уроженка департамента Юра, превратившаяся в дородную женщину, долгое время была лишена самого необходимого, не говоря уже о чём-то большем. Она люто ненавидела Экс и тот образ жизни, который вынуждена была вести все эти годы, мечтала вернуться в столицу, чтобы зажить там по-новому Что касалось денег, то Сезанн готов был дать их столько, сколько ей требовалось. Для него самого они не имели никакого значения. Что же касалось переезда в Париж, то пока это совершенно не входило в его планы. У него в Провансе было дело, которое он очень долго откладывал: свидание с горой.
Отец упокоился на кладбище, и Поль заторопился на мотивы. Гора Сент-Виктуар давно уже притягивала к себе его взгляды. Она приворожила его ещё во времена их юношеских вылазок с Золя. Вот она перед ним, уникальная по форме, в виде каменного треугольника, одновременно устремлённого в небо и довлеющего над всем окружающим пейзажем. Место это было историческим. Своё название гора получила в честь победы[196] Гая Мария над варварскими племенами кимвров и тевтонов в первом веке до Рождества Христова[197]. Ходили легенды, что земля вокруг неё навсегда стала красной из-за человеческой крови, щедро пролитой на неё во время той ужасной битвы. Существовали и другие, может быть, более надуманные версии происхождения её названия — например «гора ветров». Жители Экса и его окрестностей считали Сент-Виктуар, похожую на прилёгшее на отдых животное, священной горой. Для Сезанна она станет магической.
Он рисовал её с разных точек, пытаясь найти всё новые и новые виды. В первой серии рисунков, относящейся к середине 1880-х годов, гора ещё не являла собой художественную форму, не была навязчивым и всепоглощающим мотивом, который вскоре превратится в символ новой живописи, станет первым шагом к кубизму и абстракционизму; пока она была просто элементом пейзажа. Гора была той точкой, вокруг которой выстраивалась вся композиция картины, была главным ориентиром, столпом незыблемости; каменной глыбой возвышалась она над возделанными полями, а на первом плане была изображена раскидистая сосна. Чаще всего он писал Сент-Виктуар из дома своей сестры Розы и её мужа Максима Кониля, которые купили — не исключено, что на деньги из отцовского наследства, — симпатичное имение Монбриан на юге от Экса (известно даже, что они заплатили за него 38 тысяч франков). Но он также много бродил по окрестностям в поисках наилучших видов, что подтверждают его многочисленные этюды, на которых гора изображена с разных, но расположенных недалеко друг от друга точек. Долина реки Арк, виадук, сосна. Иногда по толонетской дороге он подходил к горе поближе. Шато-Нуар. Бибемюские каменоломни. Этот край вновь принадлежал ему.
Это был удивительный период его жизни. Смерть отца словно даровала ему свободу Он ничего больше не ждал, но никогда так истово не трудился, хотя и раньше не сидел сложа руки. Окружённый заботой трёх женщин — матери, сестры и Гортензии, — он часто, тяготясь излишним вниманием к себе, сбегал из дому, чтобы с головой уйти в работу. А жизнь утекала. Грустно качали ветками каштаны на аллее в Жа де Буффан. Тусклые зимние пейзажи мало радовали глаз. Сезанн вдруг стал замечать, что в его организме происходят какие-то изменения. Он чувствовал постоянную усталость. Ему казалось, что кровь в его жилах не бежит, а еле движется. У него начались мучительные головокружения. Мир вокруг становился всё более враждебным. Сахарный диабет всё явственнее давал о себе знать. Именно в этот период своей жизни Сезанн вновь вспомнил о Боге и стал время от времени заглядывать в толонетскую церковь, чтобы послушать мессу. Конечно, ему было далеко до сестры Марии, этой святоши, но, по всей видимости, она-то и заставила его обратиться к религии — его, который так кичился когда-то своим ёрническим антиклерикализмом. Но ему так хотелось покоя, и в какой-то мере он находил его в церкви, где, окутанный клубами ладана, позволял убаюкать себя словами сострадания, пусть и не до конца им верил. Это стало для него своеобразной формой стабильности в условиях подкрадывающегося безумия и всё более острого ощущения одиночества на избранном жизненном пути, некой видимостью конформизма для сохранения главного — внутреннего стержня и неуклонного движения вперёд, к ещё не изведанному. Но Бог, подобно искусству, тяжёлый наркотик. С течением времени религия стала занимать всё более значительное место в жизни стремившегося к покою, искавшего точку опоры художника, всё сильнее завладевая его душой и телом.
* * *
По возвращении в Париж в 1888 году он поселился на набережной д’Анжу в квартире на третьем этаже симпатичного особнячка XVII века. Гортензия была в восторге: наконец-то она зажила так, как хотела — свободно, в достатке, вдали от миазмов Жа де Буффан. Остров Сен-Луи был одним из красивейших мест французской столицы, там издавна селились художники и артисты.
Но Сезанн никак не мог обрести душевного спокойствия. Ему не сиделось на одном месте. Он снял себе мастерскую на улице Валь-де-Грас, чтобы как можно чаще вырываться из угнетавшей его атмосферы домашнего очага. А ещё — возобновил прогулки за город. По всей видимости, именно близость Масленицы и Великого поста навеяла ему совершенно неожиданную для его творчества тему: он стал работать над образом Арлекина и написал две картины. В качестве натурщиков он взял своего сына Поля, которого нарядили в костюм Арлекина, и сына знакомого сапожника — его переодели в Пьеро. Позировать Сезанну было делом мучительным, почти невыносимым. Поль-младший прекрасно знал взрывной характер отца - и спокойно переносил его крики, если ему вдруг случалось поменять позу. А Луи — юный Пьеро — так боялся рассердить художника, что совсем не шевелился и однажды даже упал в обморок, совершенно одеревенев. Каждый сеанс позирования превращался для мальчиков в пытку, но картины — вот они: «Арлекин» и «Пьеро и Арлекин» («Марди Гра»[198]). Два шедевра. «“Арлекин”, — замечает Джон Ревалд, — имеет свойство, которым Сезанн никогда не наделял — или не пытался наделять — другие свои картины. Это его произведение вызывающе смелое и одновременно деликатное, резкое и проникновенное»[199]. Арлекин в пёстром домино изображён в полный рост, с выставленной вперёд правой ногой. «Марди Гра» — это праздник с лёгким привкусом гротеска: яркие краски, застывшие по прихоти художника в напряжённых, почти неестественных позах персонажи. Спустя годы эти работы назовут предтечей фовизма[200] и кубизма. Пикассо под их воздействием напишет своего знаменитого «Поля в костюме Пьеро».
С наступлением весны Сезанн перебрался в Шантильи, он провёл там пять ближайших месяцев и написал несколько замечательных пейзажей: зелёные кроны деревьев, спрятавшиеся под их сенью домишки — вполне классические сюжеты, спокойное исполнение. Такое впечатление, что на художника снизошло некоторое умиротворение.
Но Прованс вновь начал манить его к себе. Зиму он прожил в Жа де Буффан. Прочёл ли он статью, посвящённую ему Гюисмансом? Тот написал её в своём неподражаемом, довольно вычурном стиле, характерном для эпохи декаданса конца XIX века: «Колорист-новатор, сделавший для импрессионизма гораздо больше, чем покойный Мане; художник, который из-за отслоения сетчатки видит мир по-своему и разглядел нечто такое, что позволило ему стать провозвестником нового искусства, — вот так коротко можно охарактеризовать незаслуженно забытого художника по фамилии Сезанн»[201].
Намёк на «отслоение сетчатки» вызывает недоумение. Гюисманс, видимо, попал под влияние Золя, который в своём романе «Творчество» объяснял странности в живописи Лантье дефектом его зрения…
Между тем успехи Сезанна с его «отслоением сетчатки» потрясли Ренуара, навестившего Поля в Жа де Буффан зимой 1888 года. Он был восхищён тем уровнем мастерства, которого достиг художник: «Как он это делает? Стоит ему наложить на полотно пару каких-то мазков, как оно сразу становится прекрасным». Что касается взгляда, которым художник оценивает мотив, будто пронзая его насквозь, взгляда «пылкого, сосредоточенного, внимательного, преисполненного почтения», то он никак не мог принадлежать инвалиду по зрению. При этом Ренуар нашёл Сезанна в крайне взвинченном состоянии. Резкая смена настроения была для него обычным делом: в один миг он переходил от воодушевления к подавленности и апатии. Он по-прежнему уничтожал казавшиеся ему неудачными картины или же бросал их прямо на улице мокнуть под дождём и выгорать на солнце. По свидетельству Ренуара, в общении с людьми Сезанн также был весьма несдержан и не скрывал своей ярости, если кто-то из прохожих осмеливался побеспокоить его за работой на пленэре. Так, например, однажды некая пожилая дама с вязаньем в руках неосторожно приблизилась к двум художникам; увидев, что она направляется к ним, Сезанн громко прошипел: «Только этой старой клячи здесь не хватало!» — после чего быстро ретировался, оставив Ренуара в крайнем смущении. Дома Сезанн тоже вёл себя совершенно непредсказуемо. Невинная шутка, как-то отпущенная Ренуаром в адрес банкиров, спровоцировала приступ безотчётной ярости у Поля и вызвала недовольство старшей мадам Сезанн. Сработали безусловный рефлекс защиты своих, преданности клану, ещё свежая память об отце… Ренуара принимают как особу королевских кровей, а он себе такое позволяет… Ну как дружить с человеком, если у него такой несносный характер? И Ренуар отбыл восвояси, как делали многие до него.
