Ознакомительная версия.
– Я не пью, я больше не курю, и я никогда не изменяла мужу потому еще, что у меня его никогда не было, – заявила Раневская, упреждая возможные вопросы журналиста.
– Так что же, – не отстает журналист, – значит, у вас совсем нет никаких недостатков?
– В общем нет, – скромно, но с достоинством ответила Раневская. И после небольшой паузы добавила: – Правда, у меня большая жопа и я иногда немножко привираю!
Кино – заведение босяцкое.
– Удивительно, – говорила Раневская. – Когда мне было двадцать лет, я думала только о любви. Теперь же я люблю только думать.
С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю. Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней.
– У меня будет счастливый день, когда вы станете импотентом, – заявила Раневская настырному ухажеру.
Мне незаслуженно приписывают заимствования из таких авторов, как Марк Твен, Бернард Шоу, Тристан Бернар и даже Эзоп и Аристотель. Мне это, конечно, лестно, и я их благодарю, особенно Аристотеля и Эзопа.
В доме отдыха на прогулке приятельница заявляет:
– Я так обожаю природу.
Раневская останавливается, внимательно осматривает ее и говорит:
– И это после того, что она с тобой сделала?
Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Все как у людей.
– А что, артист Н. умер?
– Умер.
– То-то я смотрю, его хоронят…
Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.
Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.
Ваши жалобы на истеричку-погоду понимаю, – сама являюсь жертвой климакса нашей планеты. Здесь в мае падал снег, потом была жара, потом наступили холода, затем все это происходило в течение дня.
Обсуждая только что умершую подругу-актрису:
– Хотелось бы мне иметь ее ноги – у нее были прелестные ноги! Жалко – теперь пропадут.
– Шкаф Любови Орловой так забит нарядами, – говорила Раневская, – что моль, живущая в нем, никак не может научиться летать.
Всю жизнь я страшно боюсь глупых. Особенно баб. Никогда не знаешь, как с ними разговаривать, не скатываясь на их уровень.
Раневская ходит очень грустная, чем-то расстроена.
– У меня украли жемчужное ожерелье!
– Как оно выглядело?
– Как настоящее…
Думайте и говорите обо мне что пожелаете. Где вы видели кошку, которую бы интересовало, что о ней говорят мыши?
Для меня всегда было загадкой – как великие актеры могли играть с артистами, от которых нечем заразиться, даже насморком. Как бы растолковать, бездари: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять. Понятна моя мысль неглубокая?
Администратору, заставшему ее в гримерке абсолютно голой:
– Вас не шокирует, что я курю?
В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, что кажется, их тысячи.
Под самым красивым хвостом павлина скрывается самая обычная куриная жопа. Так что меньше пафоса, господа.
– Или я старею и глупею, или нынешняя молодежь ни на что не похожа! – сетовала Раневская. – Раньше я просто не знала, как отвечать на их вопросы, а теперь даже не понимаю, о чем они спрашивают.
Раневская об Ахматовой:
Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти – воспоминания друзей.
У них у всех друзья такие же, как они сами, – дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как завидую им, безмозглым!
Тошно от театра. Дачный сортир. Обидно кончать свою жизнь в сортире.
Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо.
Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.
Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула.
В театр вхожу как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие. Ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!
Чтобы мы видели, сколько мы переедаем, наш живот расположен на той же стороне, что и глаза.
У нее не лицо, а копыто.
Ничего, кроме отчаяния от невозможности что-либо изменить в моей судьбе.
Когда нужно пойти на собрание труппы, такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой.
– Когда я выйду на пенсию, то абсолютно ничего не буду делать. Первые месяцы просто буду сидеть в кресле-качалке.
– А потом?
– А потом начну раскачиваться.
Живу только собой – какое самоограничение.
У меня хватило ума прожить жизнь глупо.
Я не могу есть мясо. Оно ходило, любило, смотрело.
Раневская о проходящей даме:
– Такая задница называется «жопа-игрунья».
Красивые люди тоже срут.
Не лажу с бытом! Деньги мешают мне и когда их нет, и когда они есть.
В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.
Когда на свадьбе на плечо жениху нагадил голубь, Раневская сказала:
– Вот, молодожены, голубь – символ того, что свобода ваша улетела и на прощание нагадила.
Моя любимая болезнь – чесотка: почесался и еще хочется. А самая ненавистная – геморрой: ни себе посмотреть, ни людям показать.
Я была вчера в театре. Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил ее, то публика очень долго аплодировала.
Бирман[1] – и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала.
Если человек умный и честный – то беспартийный. Если умный и партийный – то нечестный. Если честный и партийный – то дурак.
Поклонников миллион, а в аптеку сходить некому.
Милочка, если хотите похудеть – ешьте голой и перед зеркалом.
Мужики от начала дней до их конца за сиськой тянутся.
14 апреля 1976 года. Множество людей столпилось в грим-уборной Раневской, которую в связи с 80-летием наградили орденом Ленина.
– У меня такое чувство, что я голая моюсь в ванной и пришла экскурсия, – сказала Раневская.
– Этот доктор творит чудеса! Он буквально за минуту вылечил все мои болезни, – саркастически заметила Фаина Георгиевна после посещения врача.
– Каким образом?
– Он сказал, что все мои болезни – не болезни, а симптомы приближающейся старости.
В театре:
– Извините, Фаина Георгиевна, но вы сели на мой веер!
– Что? То-то мне показалось, что снизу дует.
– Дорогая, сегодня я спала с незапертой дверью.
– А если бы кто-то вошел?! – всполошилась приятельница Раневской, дама пенсионного возраста.
– Ну сколько можно обольщаться, – пресекла Фаина Георгиевна.
В санатории Раневская сидела за столом с каким-то занудой, который все время хаял еду. И суп холодный, и котлеты несоленые, и компот несладкий. За завтраком он брезгливо говорил:
Ознакомительная версия.
