«Помощь уже едет», – думаю я, и это хорошо, потому что мне досталось всерьез. Я лежу в кювете, все лицо у меня в крови, а правая нога болит. Я гляжу вниз и мне не нравится то, что я вижу верхняя часть ног у меня вроде как-то ушла в сторону, будто торс повернули на пол-оборота вправо гаечным ключом. Я с надеждой гляжу на человека с тросточкой и говорю:
– Это же просто вывих, наверное?
– Да нет, – ответил он, и голос у него такой же жизнерадостный, как выражение лица, скрашенный легким интересом. Будто он все это смотрит по телевизору, пожевывая шоколадку «Марс». – Там переломов пять, если не шесть.
– Извините, – говорю я ему, черт знает зачем, и снова отрубаюсь. Это не провалы, это как фильм памяти со склейками где попало.
Когда я прихожу в себя на этот раз, на той стороне дороги тормозит оранжево-белый фургон, отключая мигалки. Возле меня склоняется фельдшер «скорой помощи» – его зовут Пол Филлбраун. Он что-то делает. Наверное, разрезает джинсы, думаю я, хотя, быть может, это я понял потом.
Я спрашиваю его, можно ли мне сигарету. Он смеется и говорит, что вряд ли. Я спрашиваю его, умираю ли я. Он говорит, что нет, но надо в больницу, и побыстрее. Куда я предпочел бы – в Норвей-Сауз-Пэрис или в Бриджтон? Я отвечаю, что в больницу северного Камберленда в Бриджтоне, потому что двадцать два года назад там родился мой младший ребенок – тот самый, которого я сегодня отвез в аэропорт. Я снова спрашиваю Филлбрауна, умру ли я, и он снова говорит мне, что нет. Потом он спрашивает, могу ли шевелить пальцами правой ноги. Я шевелю, вспоминая детские стишки, которые приговаривала мама: «Этот поросенок пошел на базар, этот поросенок остался дома». Надо было остаться дома, думаю я, чего это мне взбрело в голову гулять? Потом я вспоминаю, что иногда парализованные думают, что могут двигаться, а на самом деле это не так.
– А пальцы у меня шевелятся? – спрашиваю я Пола Филлбрауна. Он говорит, что да, вполне. – Честное слово? – спрашиваю я, и он, кажется, дает честное слово. Я снова начинаю отключаться. Филлбраун спрашивает у меня, медленно и громко, склонившись ко мне, где моя жена – не в том ли большом доме у озера? Я не могу вспомнить. Я не могу вспомнить, где все члены нашей семьи, но могу вспомнить телефоны нашего большого дома и коттеджа на той стороне озера, где иногда живет наша дочь. Чего там, я даже свой номер социального страхования назвал бы, если бы он спросил. Я все номера помню. Только все остальное забыл.
Прибывают еще люди. Откуда-то слышен треск полицейской рации. Меня кладут на носилки. Это больно, и я вскрикиваю. Меня поднимают в кузов «скорой помощи», полиция все ближе. Хлопает дверь, кто-то говорит «ты так ее совсем расколотишь», и мы трогаемся.
Рядом со мной сидит Пол Филлбраун. У него в руках щипцы, и он мне говорит, что ему придется срезать кольцо у меня со среднего пальца правой руки – это обручальное кольцо, которое Табби мне подарила в восемьдесят третьем, через двенадцать лет после нашей свадьбы. Я пытаюсь сказать Филлбрауну, что его я ношу на правой руке, потому что настоящее обручальное кольцо у меня на среднем пальце левой руки – набор из двух колец обошелся мне в пятнадцать долларов девяносто пять центов в «Дейз джевеллерз» в Бангоре. То есть иными словами, первое кольца стоит всего восемь баксов, но смотрите – действует.
Что-то из этого я могу пробормотать, хотя вряд ли Пол Филлбраун что-нибудь разбирает, но он кивает и улыбается, срезая у меня с правой руки второе, более дорогое кольцо. Где-то через два месяца я звоню Филлбрауну сказать спасибо – к тому времени я уже понял, что он спас мне жизнь, сначала сделав все, что нужно было, на месте, а потом доставив меня в больницу на скорости сто десять миль в час по горбатым и перелатанным проселочным дорогам.
Филлбраун говорит, что всегда рад помочь, а потом добавляет, что кто-то, наверное, приглядывает за мной. «Я уже двадцать лет этим делом занимаюсь, – говорит он в телефон, – и когда увидел вас в канаве, плюс еще масштаб ранений от удара, я думал, вы до больницы не дотянете. Везучий вы.»
Масштаб ранений таков, что доктора в больнице северного Камберленда считают, что им тут не справиться; кто-то вызывает санитарный вертолет, чтобы доставить меня в Медицинский центр штата Мэн в Льюистоне. В этот момент приезжают моя жена, дочь и старший сын. Детям разрешено краткое посещение, жене позволено остаться дольше. Врачи ее заверяют, что мне сильно досталось, но я выкарабкаюсь. Нижняя половина тела у меня закрыта. Жена не должна видеть, как у меня вывернуты ноги вправо, но ей разрешают стереть у меня кровь с лица и выбрать из волос осколки стекла. У меня на скальпе длинный разрез – след от столкновения с ветровым стеклом Брайана Смита. Я стукнулся на два дюйма в сторону от стойки стекла с водительской стороны. Налети я на нее, погиб бы или остался на всю жизнь в коме – растение с ногами. Если бы я стукнулся о камни, торчащие из обочины шоссе номер 5, тоже или бы погиб, или был бы на всю жизнь парализован. Я на них не попал. Меня перебросило через фургон и пронесло четырнадцать футов по воздуху, но швырнуло не на камни.
– Наверняка вы в последний момент подались влево, – сказал мне позднее доктор Дэвид Браун. – Иначе мы бы с вами сейчас не беседовали.
На площадку больницы северного Камберленда приземляется санитарный вертолет, и меня везут туда на каталке.
Небо очень яркое и очень синее. И рокот вертолетного двигателя очень громок. Кто-то кричит мне в ухо: «Летал раньше на вертолетах, Стивен?» Голос звучит весело, почти восторженно. Я пытаюсь ответить, что да, дважды летал, но не могу. Вдруг становится очень трудно дышать.
Меня грузят в вертолет. Мы взлетаем, мне виден край синего-синего неба – на нем ни облачка. Красиво. По радио слышны еще голоса. Кажется, в этот день моя судьба – слышать голоса. А дышать тем временем становится все труднее. Я машу кому-то рукой, или пытаюсь, и надо мной склоняется лицо, вплывая в поле зрения.
– Будто тону, – шепчу я.
Кто-то что-то проверяет, и кто-то другой говорит – У него коллапс легкого.
Слышен шум развертываемой бумаги, и еще чей-то голос говорит мне в ухо:
– Стивен, мы тебе вставим трубку в плевру. Будет чуть-чуть больно, пощиплет. Держись.
Мой опыт (приобретенный еще в розовом детстве с больными ушами) подсказывает мне, что если медик тебе говорит про «чуть-чуть пощиплет», то на самом деле будет ого-го как больно. Но на этот раз не так больно, как я боялся, наверное, потому, что меня начинили обезболивающими, или потому, что я опять на грани потери сознания. На этот раз будто меня сильно стукнули в грудь сверху справа коротким острым предметом. Что-то тревожно свистнуло в груди, будто открылась течь. Наверное, так оно и было. Через миг звук нормального дыхания, который я слушал всю свою жизнь (не замечая, как правило, слава Богу), сменился противным хлюпающим звуком. Вдыхаемый воздух был очень холоден, но это был воздух, да; воздух, и я им дышу. Я не хочу умирать. Я люблю жену, детей, дневные прогулки у озера. И еще я люблю писать, у меня книга о писательстве лежит на столе, не законченная. Я не хочу умирать, и, лежа в вертолете и глядя в ясное небо, я понимаю, что лежу на пороге смерти. Кто-то меня вскоре стащит с него в ту или в другую сторону, от меня почти ничего не зависит. Я только могу лежать, глядеть в небо и слышать хлюпающий тонкий звук собственного дыхания.
Через десять минут мы приземляемся на бетонной площадке Медицинского центра. Мне она кажется дном бетонного колодца. Небо закрывается, и шелест лопастей вертолета усиливается эхом, как шлепки гигантских ладоней.
Меня, дышащего все теми же трудными хлюпами, поднимают и выгружают из вертолета. Кто-то встряхивает носилки, и я вскрикиваю.
– Ничего, ничего, Стивен, все хорошо, – слышен чей-то голос. Когда ты сильно ранен, все тебя называют по имени, все становятся закадычными друзьями.
– Скажите Табби, что я ее очень люблю, – говорю я, когда меня поднимают и везут, очень быстро, по наклонному бетонному пандусу. Мне вдруг хочется плакать.
– Сам скажешь, – отвечает тот же голос. Мы проезжаем в дверь, за ней кондиционеры и свет. Голоса в динамиках. Мелькает далекая мысль, что еще час назад я собирался набрать ягод на лужайке над озером Кезар. Но это было бы недолго – надо вернуться домой в пять тридцать, потому что мы в кино собирались. «Дочь генерала» с Джоном Траволтой. Траволта играл в фильме, поставленном по «Кэрри», моему первому роману. Играл негодяя! Давно это было.
– Когда? – спрашиваю я. – Когда я ей смогу сказать?
– Скоро, – отвечает голос, и я снова отключаюсь. На этот раз уже не склейка – из фильма памяти вырезан большой кусок. Какие-то вспышки, размытые лица, операционные, рентгеновские аппараты, галлюцинации, наведенные морфином, гулкие голоса и руки, вкус мяты на губах. Но в основном – темнота.
