Проблема контраста — это проблема возросшей интенсивности воздействия изображений. Однако на достижение того же самого были направлены и все те усилия, которые имели в виду упрощение и разъяснение явления. То, что происходило тогда в архитектуре — процесс очищения, исключения всех частностей, которые несущественны для главного, отбор меньшего количества укрупненных форм, усиление скульптурности, — все это имело полный свой аналог в изобразительном искусстве.
Картины прочищаются. На первый план должны выдвинуться крупные ведущие линии. Старый способ детального рассмотрения, ощупывания частностей, перехода в картине от одной части к другой больше не работает, композиция должна действовать как целое и быть ясной уже для взгляда издалека. Картины XVI в. обладают большей обозримостью. Восприятие их чрезвычайно облегчается. То, что существенно, сразу же выступает на первый план: имеется вполне определенная иерархия того, что стоит выше и что — ниже, и глаз направляют по предписанным для него маршрутам. Вместо многих примеров достаточно будет указать на композицию «Изгнания Гелиодора». Подумать только — сколько всяческих достойных рассмотрения частностей, в равной степени навязывающих себя глазу, предложил бы зрителю на такой поверхности художник-кватрочентист!
178. Поллайоло. Благоразумие. Флоренция. УффициСтиль целого — это также и стиль частных моментов. Драпировка XVI в. отличается от кватрочентистской именно тем, что в ней присутствуют крупные сквозные линии, четкие контрасты упрощенных и богатых частей, и что, вообще говоря, тело, которое в конце концов остается самым существенным, вполне проявляется и под материей.
В кватрочентистских складках в полный голос заявляет о себе изрядная доля его фантазии по части формы. Люди, лишенные зрительского дара, равнодушно прошагают мимо этих картин и вообще пребудут в убеждении, что это — некий второстепенный момент, возникающий сам от себя. Однако стоит только раз попробовать скопировать такую драпировку, как уже очень скоро ощутишь уважение к ней, воспримешь в этих деформациях неодушевленной материи стиль, т. е. выражение определенной воли, так что впредь будешь испытывать удовольствие от всего этого струения, шуршания и бормотания. У каждого здесь собственный стиль. Наибольшей беглостью отличается Боттичелли, с привычной энергией раскалывающий ткань простыми крупно деталированными бороздами, в то время как Филиппино, Гирландайо и оба Поллайоло любовно и увлеченно строят свои богатые формами переплетения складок, примером чего может служить воспроизведенная здесь репродукция сидящей фигуры «Благоразумия» (рис. 178) с наброшенным на колени плащом[169].
Щедрой рукой рассыпает XV столетие свои богатства по всему телу. Если тут нет складок, будет шлица, пройма, буф или узор на ткани, — словом, нечто, привлекающие к себе внимание. Кажется немыслимым, чтобы хотя бы на один момент глаз оказался где-нибудь незанятым.
В каком направлении воздействуют на драпировку интересы XVI столетия, мы уже указывали. Достаточно увидеть женщин с Леонардовой «Мадонны со св. Анной», «Святого семейства» [«Мадонна Дони»] Микеланджело или «Мадонны Альба» Рафаэля (рис. 17, 24, 59), чтобы понять, что имел в виду новый стиль. Самое главное: одежда не должна заслонять собой скульптурный мотив[170]. Складки ставятся на службу телу, они не должны навязывать себя взгляду как нечто самостоятельное, и даже у Андреа дель Сарто, который с охотой предоставляет шуршащим тканям искриться в живописных рефракциях, нигде невозможно отделить тканевый элемент от движения фигуры, в то время как в XV в. он так часто предъявляет претензии на самостоятельный интерес.
Если в случае драпировок складки можно накладывать произвольно, и здесь вполне понятно, какими путями — в направлении от многого к немногому, к крупным, мощным, направляющим линиям — продвигается новый вкус, то и такие вполне заданные от природы образования, как лицо и тело, также оказались в не меньшей степени подвержены преобразующей воле нового стиля.
В XV в. у лиц общее то, что основное ударение в них лежит на блестящих глазах. Рядом с очень легкими тенями темный зрачок (и радужная оболочка) приобретают такое значение, что на лице первым делом становятся видны глаза, и, возможно, таково же и нормальное природное впечатление. XVI столетие подавляет это воздействие, оно приглушает блеск в глазах: существенное слово должен произнести костяк, сама структура. Дабы придать больше энергии форме, углубляются тени. Не будучи распылены на небольшие фрагменты, но пребывая крупными слитными объемами, они выполняют задачу по связыванию, упорядочению, расчленению. То, что прежде распадалось как чистого вида единичности, ныне собирается воедино. Отыскиваются простые линии, основательные направления. Все малозначительное перекрывается крупным. Ничто единичное не должно бросаться в глаза. Для создания впечатления, в том числе и с удаления, должны выступать основные формы.
Трудно говорить о таких материях, не прибегая к показу, но даже показ окажется безрезультатным, если ему не будет отвечать собственный опыт. Вместо всех частных разработок да будет нам позволено ограничиться здесь указанием на параллельные портреты Перуджино и Рафаэля, воспроизведенные на репродукциях (рис. 78, 77). Зритель убедится в том, как воспроизводит свои тени Перуджино — малыми, незначительными по силе дозами со скрупулезной их деталировкой, увидит, что он оперирует с ними до того осторожно, словно они — необходимое зло. Между тем Рафаэль, напротив, усиленно привлекает в портрет затемнения — не только для того, чтобы придать выпуклости рельефу, но прежде всего в качестве средства объединить изображение на немногих крупных формах. Глазницы и нос оказываются обобщенными в одной детали, и очень четким и простым рядом со спокойно смыкающимися воедино теневыми объемами показывается глаз. Чинквеченто всегда подчеркивало обращенные к носу уголки глаз, это момент определяющей значимости для лица — узловая точка, куда сходятся многие нити выражения лица.
Тайна большого стиля заключается в способности немногим сказать многое.
Мы совершенно отказываемся прослеживать новые представления в области их соотношения с телом в целом, как и от попытки дать себе детальный отчет об упрощении изображения тела, идущем в направлении показа наиболее существенного. Решают здесь не большие познания в анатомии, но видение фигуры в крупных ее формах. То, как воспринимается теперь тело в его суставах, как маркируются узловые точки стана, предполагает наличие независимого от анатомического многознайства чувства органического членения.
В архитектуре развитие идет теми же путями, для чего нами будет приведен лишь один пример: XV столетие не видело никакой беды в том, чтобы облом, не прерываясь, обегал нишу с аркой наверху; теперь же здесь требуют карниза, на который бы опирались пяты арки, т. е. важная точка, в которой присоединяется арка, должна быть отчетливо подчеркнута. Той же ясности требуют и от расчлененности тела. Шея сидит теперь на туловище не так, как прежде. Части отделяются одна от другой с большей определенностью, но одновременно приобретает убедительное единство тело как целое. Художники стараются овладеть местами сочленения, имеющими решающий вес; они научаются понимать в античности то, что стояло у них перед глазами уже с таких давних пор, и, если в конце концов все приходит к чисто формальному конструированию тел, ответственность за это не следует возлагать на великих мастеров.
И вообще речь теперь идет не об изображении человека в его успокоенной форме, но также, причем во все большей мере, и о его движении, о его телесных и духовных функциях. В области физического движения и выражения лица вырисовались не поддающиеся исчислению множества совершенно новых задач. Все трактовки стоящих, идущих, поднимающих или несущих груз, бегущих или летящих фигур, точно так же как и выражения душевных движений, следовало переработать в согласии с новыми требованиями. Превзойти кватроченто по всем статьям в части проясненности и возросшей силы впечатления представлялось возможным и необходимым. Что до движений обнаженного тела, наибольшую подготовительную работу провел здесь Синьорелли: независимо от скрупулезно точного изучения частностей, которым занимались флорентийцы, он с большей основательностью пришел к тому, что важно для глаза и чего требует представление предмета. Однако стоит рядом с ним поместить Микеланджело, как станет очевидно, что при всем своем искусстве весь он — лишь намек и предчувствие. Микеланджело первым отыскал для изображения мускульных функций такие ракурсы, что принуждают зрителя сопереживать происходящему. Он получает в том, что им изображается, столь небывалые воздействия, как будто первым за это взялся. После того, как утраченным оказался картон с «Купающимися солдатами», ряд сидящих рабов на своде Сикстинской капеллы (рис. 40–44) следовало бы назвать подлинной высшей школой, «Gradus ad Parnassum»[171]. Чтобы понять значение этой работы, достаточно обратить внимание на то, как нарисованы руки. Там, где кватроченто отыскивало для показа наилегчайшие, почти неощутимые возможности, например, в случае изображения локтей в профиль, и воспроизводило эту схему из поколения в поколение, нашелся человек, разом разломавший все рамки и давший такие рисунки членов тела, которые должны были создать в зрителе совершенно новые центры восприятия. Взятые не по самому широкому измерению, оконтуренные не косным параллелизмом, мощные тела этих «рабов» наделены жизнью, превосходящей впечатление, создаваемое самой природой. Действие это определяется выгибами и прогибами линий, взбуханием и съеживанием форм. О перспективе мы еще поговорим.
