Современному нам историку следовало бы на коленях благодарить Бога, если бы этот историк смог дать такое подробное, такое ясное, такое живое описание декоративного ансамбля в «духе Клюни». Одна лишь фраза: deformis formositas et formosa deformitas (дословно в переводе: безобразные образы и образные безобразия) говорит нам больше о духе Романского искусства, чем многие страницы стилистического анализа. Но, ко всему прочему, этот отрывок показывает, особенно в его заключительных строках, что Св. Бернар относился с неодобрением к искусству, но не потому, что он не чувствовал его привлекательности, а потому, что понимал его силу слишком хорошо и, соответственно, не мог не считать его опасным. Он, подобно Платону, изгонял искусство из своего мира (с той лишь разницей, что Платон делал это «с сожалением»), потому что оно относилось к той «неправильной» области мира, в которой он видел лишь непрекращающийся бунт преходящего против вечного, человеческого разума против веры, чувственного против духовного. Сюжер, к счастью для него, обнаружил в словах самого Святого Дионисия такую христианскую философию, которая позволяла ему приветствовать материальную красоту как форму воплощения духовной красоты и блаженства, а не бежать от нее как от искушения, и воспринимать как моральную, так и физическую вселенную не монохромно, черно-белой, а как гармонию многих цветов.
В своих писаниях Сюжер вынужден был защищаться не только от Цистерцианского пуританизма. Помимо этого, по всей видимости, с определенной оппозицией он встречался и со стороны некоторых монахов.
Прежде всего, это те, кто был слишком строг, придирчив и привередлив; им не нравился вкус Сюжера — а если определять «вкус» как чувство прекрасного, сочетающееся с умеренностью, то им не нравился недостаток вкуса. В своих писаниях и в своем покровительстве искусствам он стремился не к ненавязчивой изысканности и утонченности, а к пышности и великолепию. Слух Сюжера услаждало то, что можно было бы назвать средневековым эвфуизмом9; он любил насыщенный слог, хотя и не всегда строго соблюдающий грамматические правила, пересыпанный игрой слов, цитатами, метафорами, аллюзиями и громогласной риторикой (почти непереводимая первая глава его трактата De Consecratione (Об Освящении) подобна органной прелюдии, которая наполняет помещение величественными звуками еще до того, как вступает четко различимая музыкальная тема); для глаз Сюжера усладительно было то, что его более искушенные в искусстве друзья явно К считали показным и чрезмерно пышным. Отголоски ненастойчивого и тщетного протеста против вкусов Сюжера можно различить в писаниях самого Сюжера, когда он говорит о том, что мозаика (которая, как это ясно видно, была совершенно неподходящим образом совмещена со скульптурой портала, уже имеющего прото-Готический вид) была выложена там «по его приказу и вопреки современным обычаям». Когда он призывает восторгающегося рельефами его двери «восхищаться не золотом и затратами, но работой», он, как кажется, вполне добродушно намекает на тех, кто постоянно напоминал ему, что, в соответствии с утверждением Овидия, усовершенствование «формы» следует ценить выше, чем драгоценный материал. Сюжер метит в тех же своих критиков, — и здесь делает это совершенно явно в духе дружественной иронии, — когда признает, что новая золотая задняя часть алтаря действительно несколько излишне богата (в основном потому, что была выполнена иностранцами), но спешит добавить, что рельефы этой части — как и фронтальной части нового Алтаря Реликвий — восхитительны как своей тонкой работой, так и затратами, а это может натолкнуть «определенных людей» на использование их любимой цитаты: «Materiam superabat opus» (Материал выше работы).
К тому же, Сюжеру приходилось иметь дело и с более серьезным недовольством тех, кто возражал против мероприятий Аббата, считая их нарушением священных традиций. Церковь Сен-Дени Каролингских времен, как считалось до самого недавнего времени, была построена основателем Аббатства, Королем Дагобертом. По легенде, она была освящена самим Иисусом Христом. Современная наука доказала справедливость утверждения традиции о том, что старое здание церкви не подвергалось никаким переустройствам вплоть до прихода Сюжера к власти. Но к тому времени, когда Сюжер написал свой доклад о том, «что было сделано в его управление», он уже демонтировал старую апсиду и западный фасад (включая паперть, прикрывавшую гробницу Пепина Короткого), соорудил совершенно новый нартекс и новый восточный конец церкви и как раз начал строительство, которое впоследствии ликвидирует последнюю остающуюся часть древней базилики, т. е. центральный неф. Чтобы лучше представить себе размах и значение этих работ, вообразим, что президент США вдруг предложил бы перестроить Белый Дом, поручив работу Фрэнку Ллойду Райту10.
Оправдывая свои разрушительно-созидательные архитектурные начинания, — начинания, которые определят курс Западной архитектуры на более чем столетие, — Сюжер не устает подчеркивать четыре момента. Первое: все, что ни делалось, делалось лишь после тщательного обсуждения с братьями, «чьи сердца возгорались к Иисусу, а Он все время говорил с ними», и многие братья безо всяких обиняков просили о проведении соответствующих изменений. Второе: проведенные работы снискали Благоволенье Божье и Святых Мучеников, и этому были явлены знаки: так, Ими было чудодейственно явлено наличие подходящих строительных материалов, причем о существовании подобных материалов раньше никто не подозревал; Ими был защищен от страшной бури незаконченный свод и Ими же поощрялось проведение работ наиразличнейшими и наискорейшими способами, так что восточный конец церкви был построен в невероятно короткий (и полный символического значения) срок в три года и три месяца. Третье: было сделано все, чтобы сохранить старые камни перестраиваемой церкви, к которым относились так, словно это были реликвии. Четвертое — перестройка церкви являлась бесспорной необходимостью в связи с ее обветшалым состоянием и, что еще более важно, в связи с ее относительно небольшими размерами, что, вкупе с недостаточным количеством выходов, приводило к буйным и опасным беспорядкам в праздничные дни. Сюжер, свободный от «какого бы то ни было пристрастия к пустой славе» и совершенно не подверженный желанию получить «вознаграждение в виде людской похвалы и эфемерной компенсации», никогда бы не «рискнул взяться за такую работу или даже подумать о ней, если бы того не требовали такие огромные, такие необходимые, такие полезные и такие достойные обстоятельства».
Все эти утверждения Сюжера совершенно верны — верны тому, что хотел в них выразить Сюжер. Без сомнения, Сюжер обсуждал свои планы с теми из своих братьев-монахов, кого он находил достаточно заинтересованными и желающими участвовать в работе, и он неизменно следил за тем, чтобы все его решения получали надлежащее одобрение на собрании капитула. Но недостаток общего согласия подчас просматривается и в его собственных писаниях, например, тогда, когда он рассказывает нам, как после завершения нартекса и восточного конца церкви «некоторые люди» убеждали его завершить башни прежде, чем будет перестроен неф, однако «Божье наитье» убедило его поступить наоборот. А «надлежащее одобрение» капитула, по всей видимости, давалось ех post facto, а не заранее, как, например, было с сооружением и освящением нового нартекса, с закладкой фундамента для нового восточного конца церкви, когда решения о проведении работ были вписаны в «Ordinatio» задним числом.
Не возникает сомнения и в том, что работы шли с необычной быстротой и безо всяких задержек, что уже само по себе было необычно. Но насколько соответствовало истине обнаружение строительного камня и леса в неожиданных местах, и действительно ли сохранение «изолированных и заново выстроенных арок, зависших в воздухе», потребовало персонального вмешательства Святых Мучеников, посодействовавших изобретательности самого Сюжера и сноровке его рабочих, можно лишь догадываться.
Без сомнения, Сюжер перестраивал базилику по частям и тем самым спасал «священные камни», по крайней мере, так сказать, «на время». Но факт остается фактом: из старых частей здания практически ничего не сохранилось, кроме перестроенного основания восточной части церкви; панегиристы, его восхвалявшие, хвалили его в частности за то, что он перестроил церковь «сверху донизу».
Без сомнения, старое здание церкви к моменту перестройки уже в значительной степени подверглось разрушительному воздействию времени и не могло вместить, не создавая при этом крайнего неудобства, большого количества людей, которых привлекали в Аббатство знаменитая Ярмарка и, конечно же, реликвии. Но читая Сюжера, нельзя не почувствовать, что он несколько преувеличивает сложности с размещением людей в церкви, особенно если мы вспомним, что все эти истории о набожных женщинах, которые могли бы пробраться к алтарю, «лишь ступая по головам мужчин, как по булыжникам мостовой», или о тех, кого приходилось выносить в галерею в «полумертвом» состоянии, рассказываются для того, чтобы доказать необходимость строительства, соответственно, нового нартекса и нового восточного конца церкви. Как бы то ни было, ясно одно: главную побудительную причину творческой деятельности Сюжера — и его описаний этой деятельности — следует искать в нем самом.
