Ознакомительная версия.
Виссарион Григорьевич Белинский
Очерки жизни и избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова, изданные Сергеем Глинкою… Часть вторая и третья
Санкт-Петербург. 1841. В тип. С.С. Глинки и Ко. В 8-ю д. л. Часть вторая и третья. Во II-й части 253, в III-й – 278 стр.
Эти две книги суть благополучное продолжение и окончание благополучно начатого великого труда[1]. С.Н. Глинка очень деятелен: он издает журнал – и притом какой превосходный журнал![2] Он издает биографии замечательных русских людей, пишет статьи обо всем; наконец, в качестве критика и историка, предъявляет нам, – говоря его любимым и многозначительным словом, – «Очерки жизни и избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова». А что еще прежде-то, времена оны писывал С.Н. Глинка – ужас! И драмы, и лирические стихи, н историю России, и патриотические статьи…[3]
Первая статья второй части содержит в себе неоспоримые доказательства, что новую русскую словесность Ломоносов и Сумароков изобрели оба вместе, а не кто-нибудь один из них. Тут же желающие могут найти и сильные опровержения несправедливой мысли, будто бы Сумароков с Ломоносовым были во вражде. Жаль только, что при этом случае г-ну Глинке заблагорассудилось не сказать ни слова об известном письме Ломоносова к Шувалову, письме, в котором выражается со стороны великого мужа столько презрения к Сумарокову…[4] В этой же любопытной статье предъявляется совершенно новое и оригинальное мнение, что «в оде Ломоносова более полета восторженного: а в первых лирических стихах Сумарокова более мягкости, не чуждой, однако, ни порыва, ни силы выражения поэтического». А вот и доказательство:
Вперяясь в перемены стран,
Взыграй, взыграй моя мне лира!
И счастья шаткого обман,
И несколько хотя исчисли
Людей тщеславных праздны мысли,
Тех смертных, коих праха нет.
Которы в ярости мешались
И только в книгах лишь остались
По памяти ужасных бед.[5]
Кто не согласится, что это и мягко и не чуждо ни порыва, ни силы выражения поэтического?..
Впрочем, мы должны отказаться от удовольствия следить г-на Глинку шаг за шагом: это решительно невозможно. В этой второй части «Очерков жизни и сочинений Сумарокова» наговорено много хорошего о Сумарокове, но еще больше о предметах, не имеющих к Сумарокову никакого отношения, как-то: об Александре Македонском, о Гомере, Пиндаре, Анакреоне, Софокле, обо всех латинских поэтах, о некоторых итальянских, немецких, французских, английских, индийских, камчатских и, между прочим, о Байроне, что он в своих творениях не сказал ничего нового, а все повторял давно уже до него и чуть ли не Сумароковым сказанное… Ну как угоняться за таким Протеем, как не потеряться в таком разнообразии и множестве предметов, о которых с такою непостижимою легкостию трактует наш сочинитель?.. Вот почему от первой статьи второй части переходим прямо к первой главе третьей части,
Сумароков знал Шекспира; отдавал справедливость красотам этого непостижимого чародея драматического; но в то же время, по духу тогдашней европейской словесности, почитал в нем то безобразным, что теперь почитается первым венком поэта британского; то есть: переход в его трагедиях от великана к карлу, от кедра к исопу. К драмам его можно применить то, чем Наполеон 1812 года «огромил быт европейский». «От великого до смешного, – сказал он, – один шаг». Это живая картина мишурного и превратного нашего света; это душа единственного Шекспирова гения.
Весь этот отрывок мы выписали более для того, чтоб показать, каким волшебным орудием делается перо в руках г-на Глинки. «Наполеон огромил быт европейский»; – ново, оригинально и смело!
В трех следующих за первою статьях содержатся разборы трагедий Сумарокова: «Хорев», «Гамлет» и «Синав и Трувор». Разбор «Хорева» отличается удивительно тонкою критикою, которая, – говорим это не шутя, – ничем не уступает критике Лагарпа, если еще не превзойдет ее. За разбором «Хорева» следует и сам «Хорев», перепечатанный почти весь, за исключением шести с половиною страниц. Знаменитый наш критик оканчивает свою перепечатку следующею патетическою сценою:
П о с л а н н ы й
Скрепися, государь!
К и й
О злое рока жало!
В е л ь к а р
Что сделалося здесь?
П о с л а н н ы й
Оснельды! ах! не стало!
Все остальное г. Глинка «предъявляет» в прозаическом сокращении, не желая «огромлять быта российского» раздражающею душу сценою. Но ыы не хотим быть сострадательными к публике, «огромим» ее продолжением патетической сцены и окончательным монологом злополучного Хорева, стремящегося в ад для соединения с своею дражайшею Оснельдою:
В е л ь к а р
Какой, увы! удар…
К и й
Почто я в свет рожден!
К чему, несчастливый, я ныне приведен!
B e л ь к а р
Какие лютости душа твоя имела,
Что в горести ее (?) хранити не умела.
К и й
Не ведаешь еще несчастий ты моих.
B e л ь к а р
Что может, государь, быть больше бед нам сих?
Оснельды нет, Хорев…
К и й
Хорев теперь в покое:
Ах, мнит ли он прийти на зрелище такое!
Скажи, что видел ты?
П о с л а н н ы й
Я с вестию к ней шел…
О боги! какову Оснельду я нашел!
Смутился весь мой дух, и сердце задрожало:
То тело на одре бесчувственно лежало,
Увяли красоты, любви заразов нет…
К и й
Сокройся от очей моих, противный свет!
Именно – сокройся!.. Нет, мы не можем больше выписывать: какая «заразительная» поэзия!.. Из глаз текут слезны токи, руки дрожат… Но соберемся с силами – вот конец:
К и й
Карай мя, я твое сокровище похитил.
Х о р е в
Пускай сей кровию тебя твой гнев насытил,
Который толь тебя на мя ожесточил,
Но если ты о мне когда-нибудь ранил,
Так сделай только то, о чем напоминаю!
Сие прошение исполнишь ты, я знаю:
Отдай Завлоху меч, свободу возврати,
И воинство все с ним из града испусти.
(К и й отдает Завлоху меч, а X о р е в говорит З а в л о х у:)
А ты, несчастный князь! возьми с собой то тело,
С которым сердце быть навек хотело,
И плачем омочив лишенное души,
Предай его земле; над гробом напиши:
«Девица, коей прах в сем место почивает!
И в аде со своим Хоровом пребывает,
Котораго она любила в жизни сей,
Хорев, ее лишась, последовал за ней» (закололся).
Странное дело: отчего не дают на театре этой прекрасной трагедии? Как бы хорош был в роли злополучного Хорева г. Толченов старший!..
В разборе «Гамлета» сумароковского особенно замечателен тонкий суд нашего проницательного критика о Шекспире:
Стало быть, творения Шекспира – солнце без темных мест? Сказано было выше, что и на английском театре выпускают некоторые явления из его драм, отжившие в новое время. Были у Е(Э)врипида фурии: есть и у Шекспира ведьмы. У Е(Э)врипида фурии выведены но крайней мере для изобличения преступной совести; у Шекспира ведьмы забрасывают в душу Дунканова полководца ядовитые семена властолюбия и тлетворные порывы убийства. Следственно: полководец не виноват. Дух убийства не в нем зародился, но извне вторгнулся в грудь его.
Именно так! глубокая мысль! Правда, европейские критики толкуют, будто ведьмы у Шекспира не что иное, как страшная поэтическая апофеоза мрачных помыслов, таившихся в сокровеннейших недрах властолюбивого духа Макбета; но это решительный вздор: европейские критики не читали ни Сумарокова, ни г-на Глинки, а потому и ничего не смыслят пи в искусстве, ни в критике.
Пятая статья особенно замечательна: в пей проведена параллель между «Борисом Годуновым» Пушкина и «Димитрием Самозванцем» Сумарокова. Глубокомысленный Лрпстарх наш ни слова не говорит о том, которая из двух трагедий выше; по наша проницательность и наша симпатия к образу мыслей господина критика раскрыли нам его задушевную мысль. Да и где бедному Пушкину было бороться с Сумароковым, если сей трагик победил самого Шекспира![6] Да, читатели, победил, «огромил» и «предъявил»… Слушайте, слушайте:
Смелым, отважным порывом Сумароков выставил Самозванца, провозгласителем Суда Божия, гремевшего над его главою. На все вопросы наперсника своего Пармена: что причиною смущения и тревоги его душевной? он гласно, утвердительно отвечает:
Зла Фурия во мне смятенно сердце гложет;
Злодейская душа спокойна быть не может!
Здесь Сумароков, в отношении развития волнения душевного, превосходнее того, что Шекспир предъявлял в своем «Макбете». В сердце этого властолюбца чары ведьм пересилили жажду владычества; следственно, альбионский поэт как будто оправдывает неистовства Макбета, приписывая их вдохновению силы посторонней. Но ад Самозванца и возник и свирепствовал в душе его собственными его вдохновениями. Он был жертвою самого себя и он разительно высказал тайну Суда Божия, казнившего его им самим.
Ознакомительная версия.
