Григорий Кружков - Об антологии Алана Беннетта

Составитель антологии «Шесть поэтов: от Гарди до Ларкина» Алан Беннетт — не поэт и не критик. Он актер, драматург, автор популярного телевизионного сериала «Говорящие головы» и многих успешных пьес и книг, неоднократный лауреат премии Лоуренса Оливье, премии английских театральных критиков, других премий за лучшую книгу года. Знаком он и российскому читателю — в журнале «Иностранная литература» были опубликованы три его романа: «Вторая молодость миссис Доналдсон», «Голы и босы», «Непростой читатель».

Антология Беннетта составлена по следам телевизионной серии передач о поэзии (1990) и впервые вышла тогда же, то есть изначально она была адресована самой широкой читательской аудитории. А в 2014 году вышло ее второе издание в издательстве «Фейбер энд Фейбер».

В своем предисловии Алан Беннетт простодушно — а может быть, и для упрочения контакта с читателем — пишет, как поздно и с каким трудом далось ему понимание поэзии. Многих авторов он до сих пор понять не может и не читает (например, Байрона и Кольриджа). Он выдвигает главный критерий своего отбора — ясность и доступность. «Стихотворение должно быть понятно с первого слушания». Вот авторы ХХ века, которых он включает в книгу: Томас Гарди, Альфред Эдуард Хаусман, Джон Бетджемен, Уистен Хью Оден, Луис Макнис и Филип Ларкин.

Список сам по себе наводит на размышления и заставляет вспомнить о тех авторах, которые сюда не вошли. Например, Уильям Батлер Йейтс, Томас Стернз Элиот, Роберт Грейвз, Стиви Смит, Дилан Томас, Тед Хьюз. Это, согласитесь, могла бы быть не менее великолепная шестерка. Хотя несомненно, что второй список (если взять его в целом) включает авторов более сложных для понимания, с первого слушания не дающихся в руки.

И дело не только в подразумевавшемся телевизионном зрителе. Мне кажется, в выборе Беннетта отразился сам английский дух, каким он проявляется в предпочитаемой англичанами поэзии. Все эти неуемные романтики и утонченные эстеты, такие как Джон Китс и лорд Байрон, Данте Габриэль Россетти и Оскар Уайльд или в ХХ веке ирландец Йейтс и валлиец Томас, — все они были лишь беззаконными кометами в кругу расчисленных светил, а мейнстримом английской поэзии было и остается вот это самое — аскетизм, внимание к обычной, повседневной жизни, меланхолическая сдержанность, сентиментальность…

Как отмечает Алан Беннетт, у всей этой шестерки авторов («естественно, за исключением Гарди») есть одна общая черта: все они были поклонниками поэзии Томаса Гарди (1840–1928). Даже Оден, который признавал наличие у Гарди большого количества слабых стихов, утверждал, что именно он был его первым вдохновителем. И слабые стихи тому не мешали, наоборот, внушали дух здорового соперничества, которое вряд ли возникло бы от контакта с безукоризненно совершенным автором.

Один мой английский друг (и сам поэт) признался в письме, что Гарди может показаться слабым поэтом, но на самом деле он очень хороший, искренний и глубокий. Стихи о жене, написанные после ее смерти, поистине душераздирающие (heart-rending).

Интересно все-таки, почему, несмотря на свой огромный авторитет в Англии, Гарди не стал таким же любимым в России, — хотя значительная часть его стихов переведена (и напечатана в последнем томе его трехтомника, вышедшего в 1989 году в «Художественной литературе»)? Не потому ли, что для русской поэзии, начиная с Пушкина и Жуковского до поэтов-символистов и постсимволистов, мейнстримом был как раз романтизм и его всевозможные изводы? Единственное исключение представляет Некрасов, но, несмотря на его огромное влияние на современников, в дальнейшем некрасовская линия продолжается в русской поэзии лишь редким пунктиром. И мне кажется, что Марк Фрейдкин очень тонко прочувствовал эту связь, переведя с дактилическими окончаниями одно из самых пронзительных стихотворений Гарди «Голос»:

Поэтический путь Томаса Гарди необычен. Когда он, уже прославившись как романист, сосредоточился на стихах, ему было почти шестьдесят лет. Между прочим, в его стихах изрядное место занимает кладбищенская тема. В каждом втором стихотворении — могилы, надгробные плиты, призраки умерших, зелень, растущая из праха погребенного… В этом он тоже — англичанин, который со смертью запанибрата; недаром именно в Англии расцвел жанр шутливых эпитафий. Можно вспомнить, что и первое стихотворение, по которому русский читатель познакомился с английской поэзией, была «Элегия, написанная на сельском кладбище» Томаса Грея, переведенная В. А. Жуковским в 1802 году.

В подборке Беннетта стихи Томаса Гарди о самоубийце соседствуют с элегией любимому коту, строфы, написанные на гибель «Титаника», — со стихами на смерть солдата в Англо-бурской войне, апокалипсический отрывок о кануне битвы при Ватерлоо — с безрадостным четверостишием, итожащим опыт Первой мировой:

Альфред Эдвард Хаусман (1859–1936) тематически примыкает к Гарди. Он пишет о быстротечности жизни и молодости, об одиночестве и смерти. Его первая книга называлась «Шропширский парень», хотя сам он никакого отношения к сельской жизни не имел, в Шропшире бывал лишь проездом и почти всю жизнь был профессором латинского языка и литературы в Лондонском университете, а потом в Кембридже (выдающимся специалистом в своей области, между прочим).

Интересно, как он сумел «отщепить» от себя своего лирического героя — простого деревенского парня, томящегося тою же самой дрожью жизни, щемящей тоскою ее разлук и утрат. В «Иностранной литературе» стихи А. Э. Хаусмана печатались в рубрике «Вглубь стихотворения» (2006, № 6) в разных, соревнующихся между собой, переводах. В этом номере (с. 163) предпринята еще одна попытка поэтического постижения Хаусмана — «простого и таинственного».

Джон Бетджемен (1906–1984) — может быть, самый английский поэт из своих современников. Певец Лондона и его окрестностей, пламенный защитник старинной архитектуры, автор телевизионных передач на краеведческие темы. Его стихи, пишет Алан Беннетт, вызывают мгновенный отклик, это поэзия узнавания («топофилия», по выражению Филипа Ларкина). Но что тут делать переводчику? Если говорить конкретно о лондонских стихах Бетджемена, насыщенных топонимикой и локальным колоритом столичных пригородов, то они принципиально непереводимы как раз по этой причине: поэт жмет на клавиши, а отклика нет, звука нет. Так бывает с поэзией названий. Возьмем такой пример — «Гимн московскому метрополитену» Александра Аронова, его концовку:

Как это перевести на английский? Shut your eyes at Electrozavodskaya, Open them at Avtozavodskaya? Для англичанина это настоящая абракадабра. И что делать с этими говорящими рифмами: авоськой — Электрозаводской, тоской — Автозаводской?

Лишь когда топография малость потеснится и уступит место лирике и непосредственному переживанию, можно надеяться на успех перевода. Например, вот это, рисующее будничное утро в Кэмден-Таун:

Всегда сочувствующий людям на низших ступенях социальной лестницы, Бетджемен может быть саркастичным и едким, когда дело касается средних и высших ступенек этой лестницы. Вот характерный пример из антологии Беннетта. Стихотворение датируется 1936 годом.