“ЧЕЛОВЕКУ МОЖЕТ НАДОЕСТЬ ВСЕ, КРОМЕ ТВОРЧЕСТВА...”
Первое научное издание прозы Лидии Гинзбург
В конце семидесятых, когда я только начинала заниматься критикой, имея за плечами несколько литературоведческих работ, я чуралась литературного мейнстрима той поры. Зона разрешенной литературы казалась мне огромным, залитым асфальтом полем, по которому прошелся тяжелый каток. Иногда что-то пробивалось сквозь асфальт, но каток был наготове. Зато по краям этого поля росло что-то живое.
Меня интересовали не вполне устоявшиеся явления, “промежуточные” жанры, в которых недостатка не было: литература, словно устав от вымысла и неправдоподобности, обратилась к документу, памяти, свидетельству. Теория “промежуточных” жанров разработана Лидией Яковлевной Гинзбург и нашла отражение в ее книге “О психологической прозе”, которую я любила в ту пору цитировать. Настаивая, например, что не вымысел определяет принадлежность текста к художественной литературе, я могла сослаться на Гинзбург: “...для эстетической значимости не обязателен вымысел и обязательна организация — отбор и творческое сочетание элементов, отраженных и преображенных словом”.
Лидия Гинзбург, младший современник и ученица Тынянова, одна из младоопоязовцев, воспринималась как наследник яркой литературоведческой традиции, хотя собственные ее работы казались достаточно академичными.
В моде были другие имена и другие направления: с одной стороны, — Бахтин, с другой — структуралисты. Но именно книги Гинзбург “О психологической прозе”, “О литературном герое” (в меньшей степени — “О лирике”) заняли в моей собственной теоретической базе критика важное место.
И когда в 1977 году журнал “Вопросы литературы” затеял публиковать беседы с последними из могикан — крупными литературоведами, сформировавшимися в предыдущую эпоху, и мне предложили поучаствовать в проекте, я, не колеблясь, сказала, что хотела бы сделать беседу с Лидией Яковлевной Гинзбург. На объем журнал не скупился: авторский лист (40 тысяч знаков). Значит, одной встречей дело не могло ограничиться.
Результатом Лидия Яковлевна осталась довольна, судя по тому, что включила опубликованный “Вопросами литературы” (1978, № 4) текст в свою книгу “О старом и новом” (Л., 1982), лишь сменив журнальный заголовок “Чтобы сказать новое и свое, надо мыслить в избранном направлении” (ее собственное афористичное высказывание) на более академичный “Разговор о литературоведении”, а мне подарила книгу с лестной надписью “Алле Николаевне Латыниной — участнице этой книги”.
Для меня же был важен не столько результат — публикация, сколько сами эти разговоры с Лидией Яковлевной, неизбежно выходившие за рамки отведенной темы.
Разумеется, не могла я избежать и вопросов о том, насколько ее теоретическое внимание к промежуточным жанрам обусловлено собственной литературной практикой, и не была удивлена, узнав, что большой массив ее прозы не опубликован, что в ее архиве хранятся записи, относящиеся и к двадцатым годам, и к блокадному времени, и законченные “повествования”. Лидия Яковлевна не скрывала, что именно этот род деятельности она считает главным делом жизни, и в словах ее я уловила горечь оттого, что она известна лишь как ученый-филолог. Понятно было, что основные препятствия для публикации — цензурного характера. Это не означало непременной антисоветской направленности. Литературная жизнь той поры (журнальная и издательская) была достаточно формализована, и одной только непохожести, непривычности (сейчас бы сказали — “неформат”) было достаточно, чтобы отвергнуть публикацию.
Я не входила в число близких знакомых Лидии Гинзбург и расспрашивать подробнее о содержимом ее письменного стола не решилась. На языке вертелся еще один вопрос: почему она не издаст свою прозу за рубежом (не сомневаюсь, что такая возможность у нее была)? Но и здесь я удержалась: время было такое, что подобный вопрос от малознакомого человека звучал бы двусмысленно. Но именно с той беседы у меня возникло острое любопытство к “промежуточным” текстам Лидии Гинзбург, публикация которых (вот в это я верила) казалась мне неминуемой.
Прорыв произошел даже быстрее, чем я ожидала.
В книге “О старом и новом” оказался довольно большой массив текстов под заголовком “Из старых записей”, а в 1984 году, еще до начала перестройки, журнал “Нева” опубликовал первую часть “Записок блокадного человека”.
Одна из первых литературоведческих работ Лидии Гинзбург — статья “Вяземский и его „записная книжка”” (1929) — не случайно была включена в книгу “О старом и новом” — на принципиальном значении ее для собственного творчества настаивает автор.
“Есть явное несоответствие между реальной продукцией Вяземского и тем образом Вяземского — блистательного и оригинальнейшего писателя, который существовал в сознании его друзей и, что важнее — в сознании врагов”, — пишет Лидия Гинзбург. Это противоречие решается при исследовании его писем, заметок и, в особенности, записных книжек — доказывает исследователь, утверждая, что именно в них существует тот камерный Вяземский, которому присущ подлинный блеск и своеобразие, теоретик и практик “промежуточной” литературы, высшим и полным выражением которой явилась “Старая записная книжка”.
Предмет исследования повлиял на исследователя. По признанию самой Лидии Гинзбург, именно ко времени изучения записных книжек Вяземского у нее появляется мысль начать самой “нечто вроде записной книжки”. Потом возникла потребность и в более пространных записях, которые можно отнести все к тому же “промежуточному” жанру. Потом настал черед “повествований” — выработанного Гинзбург жанра, в котором авторское “я” звучит приглушенно, спрятанное за довольно условным персонажем.
Лидия Гинзбург выразила себя в научных работах. Она крупный, состоявшийся ученый, филолог, историк литературы. Ее книги “О психологической прозе”, “О лирике”, “О литературном герое” — классика литературоведения. И все же рискну утверждать, что “блеск и своеобразие” Гинзбург в полной мере проявились в “промежуточных” жанрах, где она была не только теоретиком, но и практиком. Именно в них она выступает и как художник, и как психолог, стремящийся обнажить подспудные мотивы действий человека, и как своеобразный мыслитель.
Тем не менее масштаб личности Лидии Гинзбург, значение всего ею сделанного в литературе не были осознаны современниками.
Лишь в середине восьмидесятых, на границе собственного восьмидесятипятилетия, она становится одним из очень востребованных и, я бы даже сказала, модных журнальных авторов. Ее прозу наперебой печатают журналы, с ней добиваются интервью самые разные издания. Одна за другой выходят ее книги: “Литература в поисках реальности” (Л., “Советский писатель”, 1987), “Человек за письменным столом” (Л., “Советский писатель”, 1989) и, наконец, “Претворение опыта” (Рига, “Авотс”, 1991), которую она, правда, увидеть уже не успела: 17 июля 1990 года Лидии Яковлевны Гинзбург не стало.
Но даже и в эту пору ее проза воспринимается скорее как побочный творческий продукт известного ученого: заметки, записи, мемуары. А кто ж не пишет мемуары на склоне жизни?
Новаторский характер ее прозы осознается позже. Важной вехой на этом пути является, на мой взгляд, статья Андрея Зорина “Проза Л. Я. Гинзбург и гуманитарная мысль ХХ века” (“Новое литературное обозрение”, 2005, № 76), в которой предпринята успешная попытка пересмотреть место Лидии Гинзбург в истории русской культуры ХХ века. По мнению Зорина, Лидия Гинзбург значительно опередила свое время, создав “особую форму личностной, внеинституциональной науки и одновременно особую форму литературного высказывания”, что и делает ее “одним из самых свободных и самостоятельных русских мыслителей и писателей XX века”.
Подобная точка зрения начинает находить все больше сторонников. На нее работает и недавно вышедший сборник “Проходящие характеры”[1] — первое научное издание прозы Лидии Гинзбург.
Самый известный из текстов Лидии Гинзбург, “Записки блокадного человека”, пролежал в столе более сорока лет. Под первой публикацией (1984) стоит дата 1942 — 1962 — 1983. Лидия Яковлевна несколько раз перерабатывала текст, написанный еще в военное время, в том числе и по соображениям цензурного характера. В книге “Человек за письменным столом”, вышедшей в 1989 году, когда отпали многие ограничения, были напечатаны некоторые записи под общим названием “Вокруг „Записок блокадного человека””. Однако на том история публикации “Записок…” не закончилась: в книге “Претворение опыта” (Рига, “Авотс”, 1991) появляются еще несколько фрагментов, названных “второй частью” “Записок…”.
Понятно, что столь причудливая судьба печатного текста, подвергшегося неоднократной правке, в том числе и по цензурным соображениям, ставит перед исследователями задачу изучения его истории и возможной реконструкции.
