Кто знает Кульбина и его любовь к искусству, не может быть не заинтересован его выступлением… Мы думаем, что Кульбин — крайний индивидуалист. Его декоративные ощущения находят своеобразное выражение и могут быть восприняты зрителем только при бережном восприятии ускользающих форм.
Если взглянешь на работы Кульбина с точки зрения чистой техники, то непременно придешь к определению — дерзость размаха при кропотливо-осторожных приемах.
Если взглянешь на них с точки зрения художественного содержания, — удивишься обилию линейных, красочных, световых и звуковых находок. Две-три картины разных периодов его творчества уже музей. Интимный Музей Духа, где собраны и выставлены десять-двадцать откровений и откровенностей пытливого, различно-счастливого в исканиях, но всегда оригинального коллекционера. В далеких пластах нашей души он ищет драгоценности то ощупью, то наверняка, всегда с оглядкою, но всегда смело; извинительно-невежливо радуется, вынося добытое во тьме на свет Божий; кто быль шахтером, поймет его.
Если взглянешь общее на творчество Кульбина, т. е. просто с точки зрения всевмещающего вселенского Искусства, то прибавишь к сказанному: Кульбин — схематик, подчас ужасно-скупой, подчас красиво-скупой; его возможный девиз — «non multa, sed multum»; его задача — из тусклого Озера Жизни вылавливать волшебной удочкой золотых рыб, показывать их и поучать: «вот содержание Озера, остальное вода». Когда об этом думаешь, вспоминаешь, что он доктор-естественник и видишь Науку и Сказку в столь слитном объятии, что ищешь для такой совместности другого имени.
Смотреть на картины Кульбина иногда то-же, что смотреть на солнце, застилаемое быстро несущимися облаками: не разглядеть как следует, слепит, больно, в глазах прихотливые фосфены, радужные города затеняемые светлой мглой, а внутри сознание: как будто видел солнце.
Бывают часы, когда глаза мои тянутся к таким картинам, как губы к водке. — Это тогда, когда кругом очень серо и зимне, кровь лениво сдается леденящим чарам погоды, ни с кем не хочешь говорить, никого не хочешь видеть, а требуется возбуждение, встряска, крикливая песня.
Картины тихого Николая Ивановича влекли меня иногда именно как крикливый напев муэдзина. Разбуженный, встревоженный, поднявший глаза сначала к верхушке оглашаемого минарета, а затем, по его вертикали, к молчаливому небу, — я хотел молиться… Это уже много. Это уже больше, чем искусство, когда внешность мастерства перестает занимать, сразу призывая к чему-то более глубокому, более значительному, более занимательному.
Что еще прибавить?
Кульбин совсем особенный. В его картинах та же загадочная улыбка, что и в его глазах.
Мне-ли ее разгадать?
Ищите мага.
«Тот кому дано возмущать воду»
Во всяком акте художественного воздействия есть исцеление, и после Фехнера нельзя к понятии катарсиса не мыслить, помимо стороны психологической, и физиологическую. Озону жизни, которым дышат души в трагедии, параллелен, должно быть, своеобразный массаж нервов.
И обратно: во всяком выздоровлении есть ощущение, близкое к ощущению художественного воздействия, если, конечно, целящий ость то, что он должен быть, т. е. своего искусства художник.
Древняя эта связь с одной стороны дает чудеса врачевания, с другой стороны дает для замкнутых в себе и потому уже искалеченных своим делом художников бездонное, а вообще утонченное и острое художественное творение.
Пингвинов дразнит.
Толстокожих колет.
Утонченников волнует.
Перетончившихся огрубляет.
Не видящих в мире желтого кричит: смотри, вот желтое!
Не замечающим острых углов именно острым углом призывается в зрение.
Любящим анатомию показывает ложь анатомии в искусстве.
Зарисовавшихся — освобождает.
Заколеровавшихся — расколеровывает.
Против лака — имеет керосин.
Против «картины» — чистое полотно.
Против волосатых линий — место, где должна быть единственная и главная.
Вот каково это искусство.
Мир, который оно изображает, — это зыбкий, ело уловимый, меняющийся и подвижной мир. Это — поле битвы между Субъектом и Объектом.
Многоразличными, бесчисленноликими, неисчислимо-разной скорости и амплитуды, (вот уж давно неиссякающими) волнами мчится Объект, излучая щедро, куда попало, свои энергии.
Малость малая попадает в Субъекта.
С пятью-шестью своими — или только вдвое больше — чувствами противостоит он, немного времени тому назад ставший таким, каков есть теперь. Противостоит и уловляет, ежемгновенно колеблясь между высшей гордостью и последним унижением.
Птица поет! Я слышу!
А грохот солнца слышишь?
Мак зацвел! Я вижу!
А глаза у гадины болотной на Венере видишь?
Как гладок камешек! Я глажу!
Между гордостью и унижением колеблясь, с дикими волнами сражаясь, Субъект ощущения свои ощущает колеблющимися, незапечатлеваемыми. Безмерно-малый передо большим-безмерно, он ощущает их слабыми, но слабостью своею сильными.
Ибо если бы хоть одну волну Объекта принял в себя Субъект всю, до ее конца, — он истлел бы в мгновение, как бы коснувшись электрического провода высокого тока.
Только в слабости жизни его и сила.
В миллионных частях дозировал ему Объект.
Морской воды он не испьет, за воздух не взлетит, в огонь не внидет.
Изображению этого поля битвы отданы работа и творчество Кульбина.
Этюды вечной войны.
На чьей стороне художник?
Он соблюдаешь строгий нейтралитет.
Он в великолепных отношениях с Объектом, восхищен его кавалерией, ценит его пулеметы, не устает следить за бесконечным фронтом нападающих валов-воинов.
Он весьма дружен с Субъектом, в молодости увлекался роговой оболочкой и серым веществом. Он даже любит его, потому что знает. Он каждою минуту готов прийти ему на помощь, если бы не искусство.
В искусстве Кульбин фанатик.
Фанатизм всегда искренен.
Искренность всегда убедительна.
Взгляните на его рыжеволосое «Солнце». Вал за валом накатывает оно свет и жар. В ярой дикости этого лика — правда Объекта. Но поднимается противостоящий. Ему не видно конца излучений, забыто начало. По человечеству, жалко ему бесконечно с его конечной оценки щедрого солнца. Он победил! У «Солнца» лик насуплен, как у поденщика.
Но намчалась новая волна.
Зеленорылая с желто-алым румянцем «Маска». Субъект смятен, он подавлен, он поражен. Тихонько с земли поднимает голову. Подводит малиновым. Слабость его непобедима! Видно, как безудержен напор — и вот он остановлен.
Так во всех картинах и рисунках Кульбина фиксируется противостояние Субъекта и Объекта, кривая их напора и отпора, диссонанс их сосуществования в единицу времени.
«Обращаю внимание на то, что по мере усиления диссонанса формы проявляется жизнь» («Свободное искусство, как основа жизни» — статья Кульбина в «Студии Импрессионистов». Спб. 910).
Построенное на диссонансе, искусство Кульбина диссонирует с современной русской живописью.
Тем жизненосней этот диссонанс, чем дальше он отходит от reperiendum и чем ближе подходит к inveniendum.
Ибо долгий путь поисков, предварительно обоснованных теоретически, прошел Кульбин, прошел упорно, аскетично, лабораторно.
И вот научился уже, не ища, находить.
Цепью из улыбок, как на занавеси Териокского театра, представляется его дальнейший путь.
О Леонардо, о планетах ближних
И о Психее, пойманной в пути,
О радии и взрыве схем недвижных
Беседуя в творящем забытьи, —
В глазах пытливых (а костяк Сократа)
Огонь блаженный подглядеть люблю,
Ликуя веще: разум бесноватый
Издавна был ближайшим к бытию.
17-I-912
Кульбин
Родился в 1868; еще не умер.
Выставляется с 1908.
Участвовал в выставках:
Современных течений в искусстве, Δ, Венок, Салон Издебского, Бубновый Валет и пр. (Спб., Москва, провинция).
Лекции его: курс «Свободное искусство, как основа жизни» (Спб., О-во Нар. Унив. 1908) и отдельный — в Спб., Москве и провинциальных городах.
Участвовал: в трудах Всеросс. съезда художников (1911-12), съезда зодчих (1910-11), в организации нескольких художественных обществ, «Весеннего праздника искусства в Екатеринодаре» и в деятельности Териокского театра Тов. актеров, писателей, живописцев и музыкантов (1912).
Печатные труды:
