Журнал «День и ночь» 2009 № 4
26 августа 2009 года исполнилось 60 лет замечательному сибирскому поэту и журналисту, переводчику и общественному деятелю, лауреату литературных премий им. А. М. Горького и Д. Н. Мамина-Сибиряка, Николаю Меркомаловичу Шамсутдинову. С начала девяностых годов Николай Шамсутдинов живёт в Тюмени, но заслуги его перед отечественной (да и не только отечественной!) культурой давно уже не умещаются в региональные рамки. Стихи Шамсутдинова охотно печатают литературные журналы России, Ближнего и Дальнего Зарубежья. Весной 1991 года Н. Шамсутдинов, единственный из тюменских литераторов, был приглашён в Данию, где прочитал цикл лекций в Королевских университетах. В настоящее время Николай Меркомалович возглавляет Тюменское отделение Союза российских писателей и областной Фонд защиты творческой интеллигенции.
Ещё в 1988 году Шамсутдинов написал поэму о покорителях Ямала — произведение острое, масштабное; Виктор Петрович Астафьев рекомендовал его для опубликования в «Новый мир», но в те годы (конец восьмидесятых) напечатать поэму в столичном журнале не удалось. Слишком острой, должно быть, показалась тогдашней редакции её болевая нота. «Покорители» более чем на десяток лет были убраны писателем в стол. И вот теперь, в год 85-летия Астафьева, благодаря поддержке администрации города Сургута, в котором поэт жил и работал почти 20 лет, журнал «День и ночь» — присоединяясь к многочисленным поздравлениям юбиляра — осуществляет публикацию «Покорителей», заодно предоставляя читателям возможность познакомиться с лирическими стихотворениями Николая Шамсутдинова, своеобразными, изощрёнными и волнующими.
Редакция «ДиН»
Поэма Николая Шамсутдинова «Покорители»— гимн сибирской природе и вопль изболевшейся души. Уроженец Ямала, мать которого занималась сбором пушнины во время войны, вспоённый водами рек Оби и Иртыша, вскормленный рыбой этих великих рек, он был свидетелем «освоения нефтяной целины» и, как сам с горечью признаётся в письме ко мне, «с упоением писал о покорителях тайги и тундры».
Но прошли годы, и наступило горькое прозрение всех жителей Сибири, в том числе и северных её окраин, потому что освоение «незаметно» перешло в покорение, а затем и в избиение сибирских, казалось бы, необъятных и недоступных пространств.
Если бы поэма Шамсутдинова касалась проблем местных, была проникнута тревогой только о своей малой родине, она и тогда имела бы острое публицистическое звучание и обвинение всем ныне странствующим по тайге и тундре «покорителям» природы, осуществляющим грандиозные планы разработки богатейших земель Полярного Урала, в недрах которого представлена вся периодическая система Менделеева.
Нет, поэма «Покорители», написанная уверенной рукой, восходит от экологических к общечеловеческим проблемам, ибо нет сейчас болей и тревог не всеобщих, не всечеловеческих, внеземных. Всё и вся связано между собой, и озоновая дыра, возникшая над Антарктидой, так же губительна для Ямала, как и содранная с ямальской тундры «кожа» болезненна для всего растительного и живого мира нашей прекрасной планеты.
Кто мы? Что мы? Единое целое с беззащитной земной жизнью? Её палачи и погубители, у которых нет и не может быть будущего, или всё-таки разумные существа, способные не только «покорять», брать, истреблять, но, как разумные же существа, несущие нравственную ответственность за будущее своих детей? Что мы оставим им? Холодную пустыню, ограбленную землю, срубленные леса, «среду обитания» или обжитый, благоустроенный дом?
Об этом пора не только думать, но и действовать, уже сейчас, всем, кто работает на земле и раскочегаривает «прогресс», кто не утратил ещё тревожного права называть себя человеком, ответственным за всё, что им уже сотворено хорошего и плохого за человеческую историю. Поэма-боль, поэма-крик, поэма-смятение нашего разума, воззвание к нему, ибо только разум способен спасти нас и летящую в безбрежном пространстве планету, по нашей вине и разнузданности всё более впадающую в инвалидное состояние.
Виктор Астафьев
Может быть, я — единственный из поколенья
Там рождён, где, к студёному морю впритык,
Стыл веками,
безмолвно вмерзая в забвенье,
Убаюкан пургой, «нефтяной материк»…
Не слукавлю, добавив, что сердце забилось,
Когда, с лихтерных палуб ступив тяжело,
Гулом техники, многоголосьем — вломилось
Время в юность мою, и меня повлекло
По маршрутам, стоянкам… Я, крепко вживаясь
В тесный быт кочевой, не жалел ни о чём,
И запевная трасса, на лист низвергаясь,
Там и стала мне звонким Кастальским ключом.
Сам лепил своё время я, не понаслышке
Мне знакомо оно — вот и память опять
Высекает из прошлого лица, как вспышки, —
И за сутки считать мне — не пересчитать,
С кем пластался на лесоповале, из кружки
Второпях кипяток, обжигаясь, глотал,
Размочив сухари, и, бывало, к подушке,
Засыпая, в январскую ночь примерзал.
Они в память врастают? Нет — крепче! — вмерзают,
Понабилось их в пристальных строчках моих —
Помню всех. И они мне ответно мерцают
В перекличке ревущих костров…
Но иных
В неподкупном огне я отчётливо вижу —
Тех, кого понадёжней хотел бы забыть,
Кого, прямо скажу, ненавижу
За страдания oтчины!
Мне бы лепить
Милый облик из бликов на коже, из яблок,
Озаряющих дачу, смятенье даря,
Из смеющихся губ, тонких пальцев, озяблых
В гущине златокованого сентября.
И когда рассветает, когда под глазами
Меркнут нежные тени, — смиреннее кровь
Утомлённо течёт под губами,
Намывая усталость…
Но вновь
В шелест ясного сада вгрызается скрежет,
Развернув меня к теме лицом, и опять,
Хоть обиженно в строчке любимая брезжит,
Но глубинное что-то велит начинать —
До зари поднимаясь, в работу впрягаться…
Чтобы отчину не потерять — отстоять,
Нужно так в непреклонное дело ввязаться,
Чтоб ни лестью, ни руганью не оторвать…
Тишиною спелёнут, глухой, беспробудной,
Скучный край, подоткнувши сугробы, дремал,
В океан упираясь промозглою тундрой,
Подпирая студёным дыханьем Урал.
Неродящую землю схватив мерзлотою,
Он урёмы баюкал, а то в ледостав
Прополаскивал небо сияньем, уздою,
Ледяною, железною, — реки взнуздав.
Его скудную землю не трогали плугом,
Только в диких степях его, смерти сродни,
Заходя от Тамбея, кобенилась вьюга,
В сутемь вдавливая огни.
Но уже горизонт накипал парусами,
Вымпелами проворных заморских держав,
Ведь, просвистанный лисами и соболями,
На закраинах
край и застав не держал.
Но, царапая бледное небо крестами,
Увязая в ливонских болотах, едва
Отойдя от опричнины, в дебри за Камнем
Погрузила железную руку Москва,
Казаков со строгановских вотчин спустила,
Дабы от чужеземцев тот край оградить, —
Полно им на Шемахе да Волге, решила,
Караваны зорить, жемчугами сорить.
И ещё потаённые топи молчали,
А уже, насаждая исконный закон,
Разговор завели, распаляясь, пищали,
Осенённые пасмурным шёлком знамён.
А навстречу им, ровно огни, полыхая,
От Ишима к Туре, окликая Иртыш,
Заплясав, затопили простор малахаи
Лис отборных да красных, не трогай — сгоришь!
И травою, рассыпавшей росы-мониста,
Угрожая студёною сталью клинков,
Сыпанули лавины — размашистым свистом,
Разъярённою скороговоркой подков.
И пошло!
Не одна мать в рыданьях забьётся…
То пищаль огрызнётся, а то тетива
Загудит — в сердце порскнет стрела, и сомкнётся
Над померкшим лицом ножевая трава.
Так схлестнулись две крови!
Но, сельбища сея,
Вознося исступлённое золото глаз,
Крыл пространство обветренным шумом, на север
Увлекаем казацкими саблями, Спас.
Он острогами путь переметил, без шуток
Поливая обильною кровью снега,
А за ним, поспешая, творя первопуток,
Прошмыгнула купецкая следом деньга,
Чтоб алчбу утолить поначалу мехами,
Осмотреться, прикинуть и, взбухнув стократ,
В дрожь бросая округу, уже с барышами,
На почтенье и зависть, вернуться назад.
Но едва ли с того капитал наберётся?..
На подмогу, покуда торговля кипит,
Хлынул пьяной рекою, в таёжном народце
Выжигая ум и здравомыслие, спирт.
Красный зверь-то — по сердцу царап! — обжигает,
Нарастает дыханьем дремучих страстей.
И лабазы всё пуще росли, подминая
Родовые угодья о ленных людей.
За острожными тыньями, хоть и не сразу,
Зачинались и в небо росли, всё тесней
Табунясь у заплывших, у тучных лабазов,
Избы тульских кровей да рязанских кровей,
Ведь какая-то жадная сила, нимало
Не скудея с годами, как встарь, тяжела,
Сёла целые — с отчих гнездовий снимала
И на отсвет удачи — на север влекла.
А навстречу им — потные звери в запряжке
Изогнулись за взмыленным коренником —
С ясаком! — наплывали оленьи упряжки,
И бубнил по тайге бубенец: «С ясаком!»
Ай, богат да изряден ясак! — проливная,
Щедро сбрызнутая по хребту серебром,
Так и льётся лиса по рукам, оплывая
Вороным, невесомым, холодным огнём.
И, застлавши глаза, обжигающий, дивный,
Под горячим дыханием влажно дрожа,
Сердце нежно покусывает — соболиный,
Так и прыщет мохнатыми звёздами — жар…
