В сборнике двадцать семь статей: это много и, конечно, сообщает ему излишнюю дробность. Титулы авторов не указываются, имена их, за небольшим исключением, не слишком известны, но и так ясно, что сама идея междисциплинарного исследования заставила привлечь к участию не только филологов, но и философов, и социологов, и тех, кто любит называть себя культурологами.
Открывает сборник статья декана филологического факультета Саратовского университета Валерия Владимирович Прозорова «Семантический диапазон понятия „цензура“ в России». Это как раз один из немногих авторов, чье имя известно филологам – хотя бы как редактора и одного из автора учебника для вузов «История русской литературной критики» (М.: Высшая школа, 2002).
Он выделяет два полюса понятия «цензура». Один носит устойчиво отрицательный оттенок: это тот «фильтрационный механизм», которой установлен государством для контроля информационных потоков. По мнению Прозорова, без учета «зловещей и по преимуществу вредоносной фигуры цензора» трудно понять историко-литературный процесс в России последних трех столетий. Другой же полюс связан с понятием ценза.
Более подробно эта связь рассмотрена в статье Е. Романовской, где прослеживаются истоки понятия цензура, начиная с архаического общества, в котором ритуал выступает как главная ценность, как способ сохранения традиции, а в функцию специального жреца входит контроль над речевой частью ритуала.
В явлении ценза в Римской государственности (откуда и ведут происхождение понятия цензор и цензура) исследователь видит связь с ритуалом и сакральной сферой архаических обществ. Ценз – это классификация граждан по экономическим и политическим признакам. Полномочия цензоров были исключительными – они не только производили перепись и зачисляли граждан в одну из триб, но могли и исключать из привилегированных сословий, причем не только на основании формальных соображений: в расчет принималась и личная жизнь граждан. Цензоры, таким образом, выступали и как блюстители нравственности.
«Ценз впрямую намекает и на наши права и на положенные нам пределы в осуществлении этих самых прав»… Ценз дружит с понятием меры», – рассуждает В. В. Прозоров. Широкое распространение в повседневной речи понятия «нецезурный» (нецензурная брань, нецензурная лексика) невольно наполняет понятие цензуры позитивным смыслом. В рамках этих семантических берегов и рассматривается в сборнике понятие «цензура».
История русской литературы XIX века в трудах советских историков литературы всегда предоставлялась как битва писателей с косной цензурой. В сборнике акценты расставлены по-иному: битва битвой (от цензуры действительно стонали все), но и цензура часто оказывается более просвещенной, чем это принято считать, и писатели выступают вовсе не как сторонники безразмерной свободы печати.
Известно, как страдал от цензуры Пушкин, сколько проклятий посылал он цензорам. Однако исседователь напоминает, что Пушкин вовсе не был абсолютным противником цензуры; в ничем не ограниченной свободе печати он видел опасность: «и неуважение к чести граждан, и удобность клеветы суть одни из главнейших невыгод свободы тиснения». В «Путешествии из Москвы в Петербург», полемизируя с Радищевым, призывавшим к уничтожению самого института цензуры, Пушкин пишет: «Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно».
В той же статье он парирует возражения противников предварительной цензуры: дескать, «пускай книга сначала выйдет из типографии, и тогда, если найдете ее преступною, вы можете ее ловить, хватать и казнить»: «Законы противу злоупотреблений книгопечатания не достигают цели закона: не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить то и другое». Если говорить о смене акцентов в сборнике, то можно воспользоваться для наглядности пушкинским «Посланием цензору». Оно всегда трактуется как страстный протест против цензуры. «Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой», «глупец и трус»», «варвар», «докучный евнух» – что может быть резче и уничижительней этих обращений! Но в том же стихотворении нельзя обнаружить протеста против института цензуры вообще; более того, нарисован идеальный портрет идеального цензора:
Но цензор гражданин, и сан его священный: Он должен ум иметь прямой и просвещенный; Он сердцем почитать привык алтарь и трон; Но мнений не теснит и разум терпит он. Блюститель тишины, приличия и нравов, Не преступает сам начертанных уставов™
Эти строки могут служить ключом к пониманию такого явления, как служба русских писателей в цензурном ведомстве. Назовем хотя бы имена С. Т. Аксакова, А. Н. Майкова, И. И. Лажечникова, Ф. И. Тютчева, И. А. Гончарова. Подобная служба тяжко отражалась на более поздней репутации писателя в либеральном лагере, а биографы говорили о ней небрежно и глухо, как о вынужденном шаге. В девяностые годы эта традиция стала нарушаться. Так, В. А. Котельников, автор исследования «Гончаров как цензор» («Русская литература», № 2, 1991), проанализировав огромный архивный материал цензурных отзывов Гончарова, приходит к выводу, что Гончаров «в глубинных мотивах своей деятельности всегда исходил из коренных (а не преходящих, сиюминутных) потребностей и задач русской литературы» (www.library.ru/2/ lit/sections.php?a_uid=10).
В том же беспристрастном духе рассматривает один из авторов сборника, Н. В. Мокина, деятельность цензора Майкова, прошедшего путь от младшего сотрудника до председателя Комитета иностранной цензуры, заканчивая статью отзывом одного из современников: «Более умного, начитанного, образованного и гуманного председателя. трудно себе представить».
Парадоксальным образом поэт Майков сам немало страдал от цензуры, причем цензурные сложности встретило даже стихотворение «Другу Илье Ильичу» (1861) по напечатании подвергшееся суровому разносу демократической критики, и в частности «Современника». При этом особое возмущение рецензента (а им был Щедрин) вызвал образ «тирана либерализма», человека, глубоко презирающего народ, который он хочет облагодетельствовать ненужными ему дарами свободы и ради этого готов «не только все ломать, / Не только что в лицо истории плевать, / но тиская под пресс свободы – половину / всего живущего послать на гильотину».
Образ яркий. А если посмотреть на то, как он воплотился в русской истории – так, пожалуй, и пророческий, как бы там ни ворчал Щедрин.
Новые штрихи в казалось бы, исследованную вдоль и поперек тему – цензурную историю романа «Что делать» вносит А. А. Демченко. История публикации романа и в самом деле странна. Как, в самом деле, власти могли разрешить политическому узнику Петропавловской крепости не только писать взрывоопасную книгу, но и печатать, да вдобавок еще и в неблагонадежном «Современнике», на который то и дело сыпались цензурные замечания? В советское время возникла формула: «напечатанный по недосмотру цензуры» – она до сих пор кочует по словарям и справочникам, где дается краткая биография Чернышевского. Формула опиралась в известной степени на свидетельства современников, где предполагалось, что главы романа читал кто-нибудь из членов следственной комиссии и, не находя в них материалов, касающихся дел, отправлял в цензурный комитет, а цензор, видя печати следственной комиссии, пропускал роман, не читая. Этому противоречат, однако, дошедшие до нас цензурные отзывы. Короче, – цензура не прохлопала роман по глупости, нерасторопности или лени, – считает Демченко. Он был разрешен к печатанию при содействии влиятельных чиновников. Очевидно, с намерением «снять напряженность в обществе, продемонстрировать объективность и гуманность правительства в отношении к политическим заключенным».
Подобными соображениями в советскую эпоху никакие чиновники уже не руководствовались. Большой пласт статей в сборнике посвящен феномену советской цензуры. Авторы большинства из них находятся в невыигрышном положении: им приходится собирать урожай с поля, по которому уже прошлись и комбайны, и сборщики колосков. Не случайно А. П. Романенко, автор работы «Герменевтические принципы советской цензуры», пользуется характеристикой А. В. Блюма, выделившего пять ее уровней: самоцензура, редакторская цензура, Главлит, карательная цензура органов тайной политической полиции и идеологическая цензура партийного руководства. Во всех этих статьях отмечается тотальный характер советской цензуры и ее коренное отличие от предшествующих форм контроля печатного слова – что тоже не является большой научной новостью.
В таких случаях можно сосредоточиться на частностях или копать вглубь. Попытки такого рода предпринимаются. Но, скажем, статья о роли цензуры в судьбе воронежских тетрадей Мандельштама ничего не прибавляет к уже известным фактам, а в концептуальном выводе автора, что «в эволюции позднего Мандельштама сыграли решающую роль именно его взаимоотношения с разнообразными ипостасями цензуры», можно оспорить разве что эпитет «решающую». Еще больше озадачивает статья о цензуре в «Новом мире» Твардовского. Я принялась читать ее с большим интересом, ожидая, что исследователь располагает какими-то свидетельствами, фактами, не введенными в научный обиход, что ему удалось, скажем, получить документы Главлита, которые позволят дополнить картину цензурных мытарств журнала, описанную самим Твардовским, его замами Лакшиным и Кондратовичем, каждый из которых вел свой дневник, и, конечно, Солженицыным в «Теленке». Но нет: автор лишь цитирует этих авторов, продемонстрировав умение работать с источниками и компилировать их, уместное в курсовой работе филолога-старшекурсника, но никак не в научном исследовании. По-настоящему интересными же оказываются те работы сборника, что лежат в русле основной его направленности, которую я бы сформулировала как расширение семантического диапазона понятия цензура.
