Но есть другая сторона художественности чувства, в свою очередь, губящая человека. Художественное чувство может отыскать красоту и в самом диком и в самом низком явлении. Например, что может быть возмутительнее для нравственного чувства, как образ кромешника, терзавшего несчастные жертвы Иоанновой жестокости? А вспомним стихотворение Пушкина «Кромешник!». Поэт представляет его не в таком свете, но как бы с художественным сочувствием.
В Иоанне была такая художественная природа, не основанная на нравственном чувстве. Она влекла его от образа к образу, от картины к картине, – и эти картины любил он осуществлять себе в жизни. То представлялась ему площадь, полная присланных от всей земли представителей, – и царь, стоящий торжественно под осенением крестов на Лобном месте и говорящей речь народу. То представлялось ему торжественное собрание духовенства, и опять царь посередине, предлагающей вопросы. То являлись ему, и тоже с художественной стороны, площадь, уставленная орудиями пытки, страшное проявление царского гнева, гром, губящий народы… и вот – ужасы казней московских, ужасы Новгорода! То являлся перед ним монастырь, черные одежды, посты, молитва, покаяние, труды и земные поклоны – картина царского смирения – и, увлеченный ею, он обращал и себя и опричников в отшельников, а дворец свой – в обитель. Как трудно тому, кто любит красоту покаяния, покаяться в самом деле!
Мы не говорим, чтобы эта художественность была одна движущей силой в Иоанне (человек вообще есть явление сложное). Нет, много было двигателей его духа; но такова была его природа, и она брала, разумеется, сильное участие в каждом его действии, на многое имела влияние, и многое психологически в нем объясняет.
Г. Соловьев говорит, что иные историки представили его сперва героем, а потом робким и трусом, и говорит об этом весьма неодобрительным тоном. Нельзя не согласиться, что в резком разграничении Иоанна на добродетельного и злодея нет истины, хотя и тут нельзя очень обвинять историков, ибо сам Курбский начинает этим разграничением свое послание к Иоанну, а слова его, как бы ни были пристрастны, не могут быть ни на чем не основаны. С другой стороны, мы не видим ничего удивительного в том, что человек в течение своей жизни, может испортиться, нравственно пасть и быть не похож на себя самого в нравственном отношении. Это самое может случиться и на престоле. В Иоанне точно мы видим нравственное изменение, и хотя не мгновенное, однако довольно быстрое. Стоит снять только узду со своей воли, и порча произойдет скоро. Нам кажется, что порча в Иоанне именно пошла быстро тогда, когда он избавился от своих советников, когда сбросил с себя нравственную узду стыда, когда значение царя слилось в его понятии с произволом, и когда этот произвол явил полное отсутствие воли в человеке, ибо отсутствие воли и необузданная воля – это все равно.
Русская земля вынесла Иоанна, чтобы сохранить свою недавнюю целость и удержать возникающую крепость. К тому же, и это главное, Иоанн нападал на лица, именно на бояр, выгораживая постоянно народ. (На новгородцев он напал, обвиняя их в общей измене.) Ни быта, ни учреждений земских он не трогал. Он слышал требования истории, он исполнял их. Он созвал Земский Собор, и постоянно всюду давал наибольший простор народному голосу и мнению в делах общественных. Между тем не в молчании со стороны древней России проходили страшные дела царя: Иоанн слышал обличения… В этом случае мы разделяем с г. Соловьевым его оправдание древнего русского общества.
Этот произвол, это служение своей личности, много изменили Иоанна. Подозрения обступили его со всех сторон, – и как несправедливы были эти подозрения! Он всюду видел небывалые заговоры. Нет ничего вреднее для правительства, как подобный страх; он отнимает у монарха доверенность к стране, он лишает мужества и делает робким. Правда, Иоанн никогда не вел себя Ахиллесом, но робость его, которую мы видим во второй половине царствования, – изумительна. Мы думаем, что она есть плод деспотизма и недоверчивости, столь незаслуженной, к своему народу. Умевши быть гордым при успехе, Иоанн не мог сберечь своего достоинства, как скоро счастье повернулось к нему, хоть немного, спиною. Говоривши гордо с крымским ханом, он потом ему бил челом; не хотел сперва назвать Батория братом, а назвал его соседом[29], – он потом делал ему уступку за уступкою и униженно добивался мира. И тот самый Иоанн, столь робкий перед врагами, поразил своего сына смертельным ударом за то, что тот стал говорить ему об обязанности выручить Псков. Во время войны Иоанн ссылался о мире, и послы его униженно следовали за Баторием, опустошавшим русскую землю. Деспотизм и служение своей личности есть часто источник робости и мелкости душевной.
Замечательно, что был один из русских государей, который питал, как известно, к Иоанну особенное уважение: это Петр Великий. Такое сочувствие замечательно. Нам скажут может быть, что оно очень просто, что Петр желал также просвещения, так же хотел приобрести Ливонию; но просвещения хотели и все наши государи, а Борис более всех. Желание приобрести Ливонию было естественно, и конечно, было желанием не одного Иоанна; только трудные обстоятельства мешали нашим царям исполнить это намерение. Нам кажется, что сочувствие это лежит глубже, а не привязано к отдельным действиям, – что это сочувствие личностей. Но характер Петра был иной, чем Иоанна. Невольно, на основании сочувствия Петра к Иоанну, рисуется сравнение обоих государей. Замечательно сходство в иных частных проявлениях. Укажем на одно из них.
Иоанн вдруг сделал Симеона Бекбулатовича государем всея России с титулом Великого князя, сам назвался Иваном Московским и ходил, как простой боярин[30]. Но вся власть оставалась при нем: он снял только с себя царскую одежду. То же самое сделал и Петр. Он облек князя Ромодановского в сан царский, назвал его Кесарем, говорил ему: «Ваше Величество», и, навесив на него, как на вешалку, все великолепие царское, оставил при себе всю власть. Нам неизвестно, знал ли Петр о поступке Иоанна. Если нет, то в этом случае особенно замечательно такое сочувствие обоих государей. Как объяснить подобный поступок? Объяснить, кажется, можно. Здесь видим полнейшее самоощущение безграничной, чистой власти, откинувшей весь блеск, пышность и великолепие, все свои атрибуты, на которые как будто она опирается. Перед всей великолепной обстановкой в лице Великого князя Симеона и Кесаря Ромодановского перед этим бессильным изображением власти являлась сама власть, лишенная всякого величия, всякого гордого одеяния, власть, облекшаяся в образ подчиненности, но тем сильнее чувствующая всю свою силу и безграничность. Это ощущение безграничной власти, во всей ее чистоте, конечно испытывалось и Иваном Московским, и Петром шкипером. В Петре это явилось еще резче и сильнее, чем в Иоанне, как и все, в чем сходились они.
Если мы обратим беспристрастное внимание наше на ту эпоху, то есть на XVI век, то нас невольно остановит зрелость политических намерений России в том веке. Едва сплотившееся цельное государство, оно уже устремляет свои взоры на Черное и Балтийское моря и стремится приобрести берега их. Россия XVI века сознает необходимость обладания Крымом, и русские полки проникают туда. Здесь-то вышел спор у Иоанна с боярами: они предпочитали берега Черного моря, они не желали войны с государствами христианскими, но Иоанн добивался Ливонии и берегов Балтийского моря. Кто был прав – трудно решить. По крайней мере Иоанн как будто потом согласился со своими боярами, завещав не воевать с державами христианскими. Россия помнила ясно свои права, старину свою: Киев называется отчиною царя; на Ливонию смотрит Россия, как на древнее свое достояние. И этот взгляд России XVI века нельзя не признать верным. Итак, Россия в XVI веке частью приобрела те владения, какими пользуется теперь, частью наметила себе пределы, совершенно почти в том объеме, в каком находится Россия XIX века.
С другой стороны, относительно внутреннего совершенствования, Россия XVI века стремилась к просвещению, стремилась к сближению с Западной Европой, стараясь заимствовать от нее все ее изобретения и успехи, но оставаясь самостоятельной (причем только и может быть плодотворно заимствование). А просвещенная Европа, напротив, не давала просвещения и всеми силами старалась препятствовать России в ее благородном стремлении приобретать полезные знания от своих соседей. Приведем здесь выписку из «Истории» г. Соловьева. «В 1539 году, когда бежавши из Москвы Петр Фрязин был представлен Дерптскому епископу, тот спросил его: знает ли он в Москве немца Александра? Петр отвечал: „Знаю, я жил с ним на одной улице; этот Александр сказывал в Москве боярам, что у него есть товарищ в Дерпте, который умеет пушки лить и стрелять из них и думает ехать в Москву служить Великому князю“. Услыхав это, епископ допытался об этом немце и сослал его неведомо куда»[31]. Как ошибочно закоренелое в людях несведущих мнение (а ведь таких людей еще много), что допетровская Россия чуждалась просвещения и дичилась Западной Европы, и что только с Петра явилось стремление к знанию. Пусть они прочтут VI том «Истории» г. Соловьева: они увидят тому совершенно противное. Они увидят, что стремление к просвещению, к заимствованию всего полезного от Европы было и до Петра.
