668
См. примеч. 19. В квадратных скобках – гипотетически восстановленные нами фрагменты текста, в угловых – зачеркнутое автором в рукописи.
Булгаков М. А. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994. С. 206.
Там же. С. 204.
Булгаков М. А. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994. С. 56.
Эти репортажи – с подписью «Мих. Б» – были обнаружены Г. Файманом в газете «Киевское эхо» в номерах за 11 сентября 1919 года (цитируемый далее репортаж), а также за 13, 16 и 19 сентября (по новому стилю) того же года – и предложены на рассмотрение научного сообщества на Булгаковских чтениях (CПб.) и в альманахе «Конец века» (М., 1992). В текстах мы находим немало оснований для атрибуции их Булгакову, но развертывание всех аргументов не входит в задачу данной работы.
Конец века. М., 1992. С. 15.
См. об этом: АБ, 48, 61.
Все это было пропущено теми, кто адаптировал творчество Булгакова к советским печатным условиям середины 1960-х. Ср.: «В зыбких видениях, образующих новеллу “Красная корона”, этот неудавшийся эскиз к “Белой гвардии”, различимы сентенции пацифистского и нейтралистского свойства» (Лакшин В. О прозе Михаила Булгакова и о нем самом // Булгаков М. Избранная проза. М., 1966. С. 14).
Петровский Мирон. Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгакова. Киев, 2001. С. 89. Ср. примеч. 15.
Там же. С. 25–26. Выделено автором.
«И, сидя у себя в пятом этаже, в комнате, заваленной букинистическими книгами…» – в фельетоне «Сорок сороков» (II, 285) это сугубо описательная подробность. В «Тайному другу» (а затем – в «Мастере и Маргарите», в безразмерном пространстве «квартиры № 50») это указание возведено в план почти символический: «В Москве, в пятом этаже, один… Неприличная смерть» (IV, 554).
Терпигорев С. Н. (С. Атава). Оскудение: В 2 т. Т. 2. М, 1958. С. 238–239.
«Среди типов фуражки в 20 в. популярна капитанка, чаще всего синего цвета», с золоченым якорем или изображением штурвала (Кирсанова Р. М. Костюм в русской художественной культуре 18 – первой половины 20 вв.: Опыт энциклопедии. М., 1995. С. 304).
Булгаков М. Белая гвардия. М., 1998. С. 244.
Булгаков М. А. Пьесы 1920-х годов. Л., 1989. С. 98.
Ср.: «Даже по ушам его шапки было видно, что он до смерти не хочет ехать» («Вьюга», I, 107) – о крестьянине-вознице в смоленской глуши в канун революции.
Булгаков М. А. Пьесы 1930-х годов. С. 627.
К. Чуковский вспоминал о последнем выступлении его в Москве – перед новым читателем, весной 1921 года: «… Он вдруг заметил в толпе одного неприятного слушателя, который стоял в большой шапке-ушанке неподалеку от кафедры. Блок, через силу прочитав одно-два стихотворения, ушел из залы и сказал мне, что больше не будет читать. Я умолял его вернуться на эстраду, я говорил, что этот в шапке – один, но глянул в лицо Блока и умолк. Все лицо дрожало мелкой дрожью, глаза выцвели, морщины углубились.
– И совсем он не один, – говорил Блок. – Там все до одного в таких же шапках!» («А. А. Блок», 1922 // Чуковский К. Собр. соч. в 15 т. Т. 5. М., 2001. С. 192). Ср. у Гоголя, столь важного для всей работы Булгакова: «… Завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия…» (Мертвые души // Гоголь Н. В. Собр. в 6 т. Т. 5. 1953. С. 240).
О пальто, шинелях, шубах, полушубках и проч. в реальной жизни и в сочинениях Булгакова см. ЖМБ, 236–240.
«На голове у него старая офицерская фуражка с красным околышем и следом от кокарды, на теле двубортный солдатский мундир с медными, позеленевшими пуговицами, на ногах черные штаны, на ступнях лапти, поверх пухлых, серых казенных чулок» (I, 368). Эта же фуражка всплывет, как мы уже видели, в «Записках покойника».
Милашевский В. Вчера, позавчера: Воспоминания художника. Л., 1972. С. 18–19 (курсив наш). Приводим по первому изданию, поскольку во 2-м этого фрагмента нет.
Милашевский В. Вчера, позавчера…: Воспоминания художника. 2-е изд., испр. и доп. М., 1989. С. 210–211. Курсив наш.
Ср.: «Росту он среднего, одет по-комиссарски, френч и синие брюки…» (дневниковая запись Фурманова от 9 марта 1919 г. – Фурманов Дм. Собр. соч. в 4 томах. IV. М., 1961, С. 172). «… Френч – старомодный костюм, оставленный окончательно в конце 1924 года…» («Роковые яйца», II, 81).
Ср. «тяпнутый» как окказиональное обозначение персонажа в «Собачьем сердце», а также «светлый человек», «светлый» – точно такое же по функции в мизансцене, как «черный», обозначение светловолосого большевика-оратора в «Белой гвардии»; закончив речь и вынырнув из толпы неопознанным, он получит от автора уже новое обозначение – «высокий человек в черном пальто» (I, 395).
«Но немцам это все равно» («Белая гвардия». I, 267); «– Дамы здесь ни при чем, дамам это все равно, <…> а это милиции не все равно!» («Мастер и Маргарита», V, 65).
Отметим использование излюбленного глагола и в ремарках в точном смысле: «Картина угасает» – в конце 1-й редакции киносценария по «Ревизору» и «Свет в комнате начинает угасать» – на первой странице промежуточной редакции пьесы «Иван Васильевич». Само слово автору важней указания режиссеру.
«Странный звук, тоскливый и злобный, возник где-то во мгле, но быстро потух» («Вьюга», I, 109).
«Московские сцены» относятся к очеркам-хроникам, печатавшимся в начале 20-х годов в «Накануне», т. е. к «автобиографическому» руслу работы тех лет; «автобиографичен» и оскал – близко знавшие Булгакова в те годы не раз говорили нам о такой именно особенности его «светской» улыбки.
Дьякон Андрей Кураев, процитировав несколько примеров из опубликованных ранних редакций романа, относящихся к Маргарите («скалила зубы», «оскалив зубы, засмеялась»), поучает читателей и исследователей – «…Если он для описания героини подобрал именно такие слова – значит, не стоит романтизировать Маргариту, отдирать от нее те черты, которые ей придал Булгаков, а насильственно отреставрированный лик ведьмы возносить на одну ступень со светлыми Мадоннами русской классики… Вы можете себе представить, чтобы у Льва Толстого Наташа Ростова улыбнулась Пьеру, «оскалив зубы»?» (Диакон Андрей Кураев. «Мастер и Маргарита»: за Христа или против? М., 2004. С. 103; курсив наш). Автор книги, не искушенный в литературном художестве, не заметил, что Булгаков эти же слова «подобрал» для описания возвышенной смерти Най-Турса и преданного своим командованием и кончающего самоубийством капитана, для своего alter ego – повествователя московских хроник, для Алексея Турбина, Мастера и Левия Матвея; не говорим уж о том, что взявшийся зачем-то сравнивать Маргариту с толстовской героиней пусть вообразит улыбку Наташи Ростовой не Пьеру, а, скажем, Анатолю Курагину.
Ср. ранее «малюсенькая лампочка на столике» в «Записках покойника».
Булгакова в 20-е годы в высшей степени интересовали любые мемуары о начале конца белого движения на Юге России, им лично пережитом; должен был интересовать и сам А. Дроздов, один из организаторов и активных участников трех эмигрантских изданий, в которых печатался Булгаков (газета «Накануне», журналы «Сполохи» и «Веретено»), к тому же в декабре 1923 года вернувшийся из эмиграции и отразившийся в дневнике Булгакова.
Те самые Никитинские субботники, на которых несколько лет спустя уже в Москве Булгаков будет читать свои неопубликованные сочинения.
Дроздов А. Интеллигенция на Дону // Архив русской революции. Берлин, 1921.
Чудакова М. О. Гоголь и Булгаков // Гоголь: история и современность. К 175-летию со дня рождения. М., 1985. С. 379–385 и др.
См., напр.: Петровский Мирон. Указ. соч. С. 212–215.
АБ, 105.
Действительно, в процессе обработки архива казалось, что эта беловая редакция, переписывавшаяся «с какого-то чернового текста. Между тем такого текста перед глазами писателя, видимо, не было. <…> Скорей всего, к этому времени роман действительно настолько сложился в воображении автора, что не потребовал никаких вспомогательных материалов и в том состоянии душевного подъема, в котором находился Булгаков в ту осень, стал ложиться на бумагу быстро, почти без помарок и по видимости – как бы без усилий» (АБ, с. 106).
