Вера Булич - Чужая весна

Шелест лыж по целине озерной,
Белизна и тишина.
На мысу пустынном тенью черной
Лермонтовская сосна.

В белом царстве, в снежном сне глубоком
Пальмы ли виденье? — Нет,
В строгом созерцанье одиноком
Ровный снежный свет.

Лишь в стихах столетних и доныне
Память о мечте жива,
О душе, тоскующей в пустыне,
О родной душе слова.

Но они звучат далеким звоном
В замкнутой пустынной тишине.
Реет редкий снег… Иду с поклоном
К одинокой северной сосне.

Сколько их на ветках трепетало
В свежей летней роще на ветру!
Сколько солнечных минут упало,
Кануло в их шелест, в их игру!

Снова час настал дорожным сборам,
Разлетелись листья октября,
Выметаются с бумажным сором
Смятые листки календаря.

Ускользает время, ускользает,
Все быстрее обгоняет нас.
Все острее холодом пронзает
Поздний, темный и пустынный час.

Мы опаздываем. Слышишь, слышишь,
С гулом пролетают поезда.
Жизнь не ждет. А боли не утишишь,
Не насытишь сердце никогда.

Сердцу не поможет заклинанье.
Каждый вымоленный счастья день
Обращается в воспоминанье,
В бездыханный снимок, тени тень.

Мы опаздываем без возврата,
Опоздавшим не догнать мечты.
Вдруг мелькнет испуганно-крылатой
Посреди вокзальной суеты?

Мы спешим в обманчивой погоне.
Опоздавшим нет пути назад.
Пуст вокзал. Лишь ветер на перроне,
Рельсы, ночь и лунный циферблат.

Седой артист — пустынный путь скитаний
И груз венков лавровых и сухих  —
Под проливным дождем рукоплесканий
Садится за рояль. И зал затих.
Волной, вбегающею на преграду,
Волной, стирающею все следы,
Смывает музыка рояль, эстраду
И слушателей плотные ряды.

Еще желтеет ламп стенных опал,
Страница шелестит на полдороге,
Но похоронным маршем через зал
Уже влекутся призрачные дроги.
…Качалась бахрома на катафалке
Ночной бесшумной черною травой,
Беспомощно роняли цвет фиалки,
И легкий дождь блестел на мостовой.
Колеблет ветер креп густой вуали,
Муаровые ленты на венках,
Сопутствующих смерти и печали…

А в небе, в розовых облаках,
В своей еще не узнанной отчизне
Душа витает, скрытая от глаз,
Ведя безропотный простой рассказ
О том, что унесла она из жизни.
И в нежном пении ее была
Такая радость легкого скитанья,
Такая чистота воспоминанья,
— Как будто, не коснулась в мире зла
И улетает, тяжести не зная,  —
Что странной, грузною, как страшный сон,
Казалась эта чернота земная
Торжественных, громоздких похорон.

Закат сияет над оградой строгой
Сквозь городскую дымку, муть и гарь
Блаженною и вечною дорогой…
И вспыхивает в сумерках фонарь.

Стволы на газоне так четки,
Воздушная зелень нежна…
В пролеты черной решетки
Сквозит городская весна.

По улицам странно-пустынным
В бездомной тоске пешеход,
Как по галереям картинным,
Блуждает всю ночь напролет.

Над узкою башней музея,
Над розовой полосой,
В блаженных полях Элизея
Звезда проступает росой.

Живут громоздкие зданья
Под северным светом небес,
Храня одни очертанья,
Теряя каменный вес.

Под розовыми облаками
Как будто дышит гранит,
И мертвенными лучами
Фонарь позабытый горит.

— Напрасно бессильная тлеет
Ночная душа твоя,
Все явственнее розовеет
Трамвайных рельс колея.

И снова под птичьи хоры
Восходит луч огневой
Над улицей Авроры,
За домом Карамзиной.

В музейном замкнутом зале,
Где прежде блистала она,
Теперь из-под черной шали
Глядит на зарю с полотна

По тем же улицам блуждал поэт,
Его шагов угадываю след.

Быть может, здесь однажды он стоял,
Где входит в море каменный канал,

Где на горе собор до самых звезд,
А под горой чугунный низкий мост.

Залива розовая заводь спит,
В воде огонь от фонаря дрожит,

И в отдаленье черных барок строй
Застыл под акварельною зарей.

Не так же ль в небе медлила заря,
В воде дробился отблеск фонаря,

И отражал завороженный взгляд
Зарю малиновую век назад?

Но далее ведут меня следы
По набережной, вдоль ночной воды,

И вот — Бруннспарка липовая сень,
Где тает на холме поэта тень.

Что здесь в наследие осталось нам?
Прозрачный след шагов по берегам,

Глазам от глаз завещанный простор,
Безмолвный сердца с морем разговор,

И ветра западного холодок,
И тот же взгляд — в разлуке — на восток.

Ночь заперла в домах входные двери
И в переулке фонари зажгла.
Шумит фонтан в уединенном сквере
Бесцветный, как весенней ночи мгла.

Днем он другой, сверкающе-надменный,
Весь в искрах солнечных, весь напоказ.
А ночью монотонно-вдохновенный
Яснее слышится его рассказ.

О чем? Да все о том же. О чудесной
Свободе и неволе бытия
В бассейне каменном, в ограде тесной,
Где замкнута в своем кругу струя.

В себя и из себя, втекая, истекая,
Не иссякает в пении душа,
Себя себе в теченье возвращая,
Себя собой смывая и глуша.

Кто слушает его? Ночной прохожий,
В стеклянной клетке пламя фонаря.
Ночные души все друг с другом схожи,
Украдкой сквозь преграды говоря.

Заря, дрожа, выходит из тумана.
Ушел прохожий, и фонарь погас.
О как печально пение фонтана
В пустынном городе, в рассветный час.

Он стоит у подъезда чугунно-прямой,
И лучи золотятся вокруг бахромой.

У подъезда ступень в золотистом снегу,
Ветер пламя качнул в фонаре на бегу.

Белой улицы гладь, белой улицы тишь.
У пустого подъезда кого сторожишь?

…Дон-Жуан проходил, прикрываясь плащом,
Притворяясь живым под ночным фонарем.

Донна Анна неслышно скользила вослед,
Мотыльками снежинки летели на свет.

Налетела метель, наметала сугроб,
Серебрила у каменной статуи лоб…

Декорацией зимней белеет стена,
А гранитная ниша пуста и темна.

Лишь невнятная музыка где-то звучит,
И мечтатель-фонарь, сторожит, сторожит…

— Возвращаются души в покинутый дом
И прощаются молча с приснившимся сном.

Остается печаль, остается покой,
Синеватый и тусклый рассвет городской.

И туда, в синеву, в те пустые моря
Отлетит золотая душа фонаря.