Но, кажется, все рекорды тупоумия, каменносердечия («окамененного нечувствия»), «невхождения в положение» и просто бесчеловечной жестокости побил в Церкви дух Великого Инквизитора, у которого учится сам сатана, как это очень хорошо показано К.К. Случевским в «Вертепе».
Теперь понятно, почему оно – слух «сидит при своих» и «читает житие святых», стилизованная под «всеобщее употребление»… Отсюда и казни всякого рода, отсюда Мефистофель с его «рецептом»… А в результате – смертная скука и беспредельная тоска, господствующая в мире и низводящая его на край «предельных состояний ». И над всем – «незрелой мысли пустота»…
ПОСЛЕ КАЗНИ В ЖЕНЕВЕ
Тяжелый день… Ты уходил так вяло…
Я видел казнь: багровый эшафот
Как будто бы давил сбежавшийся народ,
И солнце ярко на топор сияло.
Казнили. Голова отпрянула, как мяч!
Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,
А красный эшафот поспешно разобрали,
И увезли, и площадь поливали.
Тяжелый день… Ты уходил так вяло…
Мне снилось: я лежал на страшном колесе,
Меня коробило, меня на части рвало,
И мышцы лопались, ломались кости все…
И я вытягивался в пытке небывалой
И, став звенящею, чувствительной струной, —
К какой-то схимнице, больной и исхудалой,
На балалайку вдруг попал едва живой.
Старуха страшная меня облюбовала
И нервным пальцем дергала меня,
«Коль славен наш Господь» тоскливо напевала
И я вторил ей, жалобно звеня!..
Этот шедевр недаром вызвал восхищение всех русских символистов. Именно это стихотворение, а также «Рецепт Мефистофеля» и поразительная по музыке «Богиня тоски» показывают нам, что К.К. Случевский не только был гениальным «предтечей» символизма, но что это столь важное и действительно «передовое» течение, которому надолго, если не навсегда, суждено указывать «Пути и перепутья» в поэзии, уже дало в нем многие из своих самых совершенных реализаций.
РЕЦЕПТ МЕФИСТОФЕЛЯ
Я яд дурмана напущу
В сердца людей, пускай их точит!
В пеньку веревки мысль вмещу
Для тех, кто вешаться захочет!
Под шум веселья и пиров,
Под звон бокалов, треск литавров
Я в сфере чувства и умов
Вновь воскрешу ихтиозавров!
У передохнувших химер
Возьму образчики творенья,
Каких-то новых, диких вер
Непочатого откровенья!
Смешаю я по бытию
Смрад тленья с жаждой идеала;
В умы безумья рассую,
Дав заключенье до начала!
Сведу, помолвлю, породню
Окаменелость и идею,
И праздник смерти учиню,
Включив его в Четьи-Минею.
Это, конечно, насмешка Мефистофеля над теорией прямолинейного прогресса – одной из самых глупых и темных выдумок так называемого «просвещенства». Но кроме того, здесь заключено злое пророчество о будущем человечества, – пророчество, уже в значительной мере осуществившееся. Здесь также и разрешение «с точки зрения Мефистофеля» одной из труднейших проблем общей морфологии, именно проблемы морфогенезиса, то есть происхождения реальных форм и идеальных мыслеобразов.
Над всем этим царит беспредельная и безвыходная тоска, правда, преображенная гением поэта в «перл сознания», в «Богиню», которой молятся в наше время религиозные души, утратившие или готовые утратить веру.
На эту тему великому мастеру удалось написать настоящую симфоническую поэму, которая так и называется:
БОГИНЯ ТОСКИ
Своей спокойною вечернею волною
К моим ногам ласкается река,
И, мнится мне, богиней над водою
Ко мне из волн является Тоска…
В ее очах, и ласковых и скромных,
Нет светлых звезд, нет яркого огня,
И слышу я: «Я доля душ бездомных,
Богиня всех увидевших меня!
Люблю тебя! Ведь ты со мной сроднился;
Кто ж из людей остался мне чужим?
Богиня я! Кто предо мной склонился,
Тому нельзя склониться пред другим.
Я всех веду различными путями;
У всех людей я та же да, не та!
Властна дарить особыми страстями,
Я тоже мощь, я тоже красота!
Я не ищу других богинь величья,
И мне чужда их гордая семья,
Мне не дано особого обличья,
Не дождалась особых храмов я!
Совсем не так, как у другой богини,
Моей сестры, родившейся в волнах,
С огнем страстей, не знающих святыни,
И с поволокой в млеющих глазах,
Но я не меньше, чем она, красива,
Умею я ласкать и обнимать,
Я не хитра, я вовсе не спесива
И, как волна, способна укачать!
Твоя всегда без лжи и без сомненья,
Тебе везде, и в день, и в ночь, верна.
Твои, твои мне любы вожделенья!..
Да, я тебе богиня и жена!
Возьми меня, возьми на все лобзанья,
Я так прекрасна в складках темноты,
Я научу тебя любить свои страданья,
Умчусь с тобой в живых путях мечты!
Люби меня и поклонись богине!
Все боги, все, поблекли и прошли,
А я живу и властвую поныне,
Я – самоцвет, я – адамант земли!
Возьми меня, возьми меня скорее!
Во мне очаг особенных страстей!
Не ведал мир, кто б был меня сильнее,
И смерть отрадна на груди моей…
Спускаю я над ними покрывало…
Я льну к тебе просящею волной!
Лишь потому, что ночь опять настала,
Венчаюсь я, мой избранный, с тобой!
Нам – смерть зари, нам – ночи нарожденье,
Нам – кладбищ тихих бледные огни,
Нам – привидений смутное хожденье,
Нам – в тьме ночной светящиеся пни…
Ты не дерзаешь? Ну, так я дерзаю!
Сама к тебе на ложе нисхожу,
Тебя беру я, грею и ласкаю…
О, ты узнаешь, как я извожу!..»
Это произведение, которое по-французски можно назвать Poeme de l'angoisse, характерно еще тем, что вопреки обычному ходу мыслей, вопреки ставшим уже классическими приемам психоанализа придется за «Богиней тоски» признать эротическую символику, использованную для содержания совершенно потустороннего и с эротикой имеющего мало общего или вообще не имеющего. Впрочем, пора уже, во имя интересов действительно глубинной и апофатической метафизики (глубина всегда апофатична), признать за эротикой и вообще за любовью символическое значение для выражения совсем иных вещей и смыслов… Пора и здесь сказать словами умирающего Бетховена:
«Передо мною носятся совсем иные вещи» (Mir schweben ganz andere Dinge vor!).
И невольно в голову приходит, так сказать, финальная мысль, что не только эрос, но и вообще все в космосе, все его « формы» и « профили », словом, « единое и все », говоря языком Плотина, созданы абсолютным, актуально бесконечным Существом для выражения невыразимого. На этом ведь построены и святоотеческое толкование Соломоновой «Песни песней», и такие диалоги, как «Пир » и « Федр » Платона, также трактаты второй эннеады «О прекрасном » и третьей «Олюбви» Плотина. В последнем трактате третьей эннеады Плотин видит в любви троякий аспект – душевной страсти, Бога и Демона (по-нашему – Ангела, то есть существа, посредствующего между небожителями и людьми).
Об этих «совсем иных вещах» у К.К. Случевского мы скажем в следующем очерке.
* * *
К.К. Случевский – несомненно наряду с Достоевским – один из величайших эзотериков, притом не только русских. Самые трудные темы, какие только существуют в философии и в богословской метафизике, им поставлены с необычайной остротой и художественной яркостью (как в поэзии, так и в прозе) и – частично – решены. Сюда относится происхождение идей, или что почти то же самое – происхождение образов-форм, как в их непорушенном виде, так и в виде всевозможных, иногда до предела, как у Гоголя и Гойи, доходящих искажений. Речь здесь идет, таким образом, о происхождении и судьбах мира и того самого зла, «в котором мир лежит».
Конечно, здесь могут быть только «опыты», как об этом выразился великий итальянский философ Антонио Росмини. Так это и у древних, у средневековых, у дальневосточных мыслителей, у Лейбница, Гёте, Канта, Киркегора, Достоевского и у Случевского – у каждого из них по-своему.
К.К. Случевский сочетает – и это в нем особенно значительно – философию природы, естественные науки, историософию, антропологию, науки о культуре, богословие – в единый « морфологический комплекс ». В такое же « морфологическое единство» сочетает он проблему возникновения в недрах природы ее форм и те лики, которые сияют в творческих недрах человеческого духа, – формы, возникающие как особые миры в недрах большого мира – «макрокосмоса ». Последний включает в себя те вневременные циклы бытия, которые древняя и гностическая метафизика именует зонами, куда, заметим, относится и лично-ипостасное бытие. Эти бесконечности входят, как в свое лоно, в универсальную актуально-трансфинитную бесконечность. Богословы и философы именуют это « веками веков », хотя и сами не знают толком, что под этим надо разуметь, и слишком часто обнаруживают полное отсутствие интереса к этому…
