Виссарион Белинский - О жизни и сочинениях Кольцова

К третьему разряду произведений Кольцова принадлежат думы – особый и оригинальный род стихотворений, созданный им. Эти думы далеко не могут равняться в достоинстве с его песнями; некоторые из них даже слабы, и только немногие прекрасны. В них он силился выразить порывания своего духа к знанию, силился разрешить «вопросы, возникавшие в его уме. И потому в них естественно представляются две стороны: вопрос и решение. В первом отношении некоторые думы прекрасны, как, например, «Великая тайна», «Неразгаданная истина», «Молитва», «Вопрос». Так, например, что может быть прекраснее этих стихов, проникнутых глубокой мыслию, выраженною поэтически и страстно:

Но во втором отношении эти думы, естественно, не могут иметь никакого значения. Сильный, но не развитый ум, томясь великими вопросами и чувствуя себя не в силах разрешить их, обыкновенно старается успокоить себя или какою-нибудь риторическою фразою о высшем мире, или ироническою выходкою против слабости ума человеческого, как, например, сделал это Кольцов в думе «Неразгаданная истина», которая оканчивается так:

Это случилось и случается и с великими мыслителями, когда они брались или берутся за вопросы выше их времени или выше их самих. Кольцов, с его вопросами, не мог быть ни в каких отношениях ни с каким веком: они были важны только для него, и тем труднее было ему решать их. Но самый вопрос излагается у него часто с необыкновенною поэзиею, доходящею до высокого (sublime[1]); чтобы убедиться в этом, стоит только прочесть его «Великую тайну». Несмотря на мистическую темноту выражения, которая иногда доходит до решительной бессмыслицы, как, например, в трех первых стихах думы «Божий мир», и естественная причина которой была та, что поэт больше ощущал и чувствовал, или, лучше сказать, больше предощущал и предчувствовал сердцем, нежели сознавал умом то, что хотел выразить словом, – несмотря на эту мистическую темноту, почти во всех его думах есть поэзия и мысли, и выражения. Многие осуждали Кольцова за этот род стихотворений, видя в них претензии полуграмотного прасола на философское умничанье. Да если вспомнить, мало ли за что не осуждали Кольцова эти «многие» – даже за то, что в беседах он сидел не все молча, но иногда осмеливался высказывать свое мнение о предмете общего разговора. Этою строгостию к Кольцову особенно отличались умные и образованные люди, книжники, литераторы, полулитераторы и литературщики. И поделом ему: как было сметь ему, безграмотному мещанину, удостоенному за его талант чести быть принятым в общество умных людей, – как было ему, при них, «сметь свое суждение иметь»!.. Люди с книжным, вычитанным умом, с готовыми суждениями о чем угодно никогда не поймут, чтобы человек с высшею натурою, но обделенный образованием, мог на своем странном языке вслух выговаривать то, что глубоко запало в его душу и сильно заняло его ум; никогда не растолкуете вы им, что такой человек и ошибается-то лучше, нежели как они говорят дело, потому что он ошибается по-своему, а они говорят чужое.

Особенное достоинство дум Кольцова заключается в их чисто русском, народном языке. Кольцов не по кокетству таланта, а по необходимости прибегал к этому складу. В своих думах Кольцов – русский простолюдин, ставший выше своего сословия настолько, чтобы только увидеть другую, высшую сферу жизни, но не настолько, чтобы овладеть ею и самому совершенно отрешиться от своей прежней сферы. И потому он по необходимости говорит ее понятиями и ее языком об увиденной им вдали сфере других, высших понятий; но потому же он в своих думах искренен и истинен до наивности, что и составляет главное их достоинство. Хотя песни Кольцова были бы понятны и доступны для нашего простого народа, но все же они были бы для него гораздо высшею школою поэзии, а следовательно, чувств и понятий, нежели поэзия народных песен, – и потому были бы очень полезны для нравственного и эстетического его образования. Таким же точно образом думы Кольцова, изложенные образами и складом чисто, русским и представляющие собою первую высшую ступень простого русского человека в стремлении к нравственно-идеальному развитию, были бы очень полезны для избранных натур в простом народе.

Мистическое направление Кольцова, обнаруженное им в думах, не могло бы у него долго продолжаться, если б он остался жив. Этот простой, ясный и смелый ум не мог бы долго плавать в туманах неопределенных представлений. Доказательством этому служит его превосходная дума «Не время ль нам оставить», написанная им менее нежели за год до смерти. В ней виден решительный выход из туманов мистицизма и крутой поворот к простым созерцаниям здравого рассудка.

Теперь нам остается сказать слова два о редакционной части издания сочинений Кольцова. Мы расположили его сочинения по годам и разделили их на два отдела. В первом поместили мы одно лучшее, избранное, не нарушая, однакоже, хронологической последовательности, – и потому в этом отделе сперва идут пьесы первого периода поэтических опытов Кольцова, которые, естественно, слабее последующих, которые занимают собою середину и большую часть отдела; а в конце его, по той же причине, решились мы поместить и четыре последние стихотворения, довольно слабые и написанные Кольцовым уже незадолго до смерти, во время тяжкой болезни, в мучительных обстоятельствах. Из них стихотворение «На новый 1842-й год» имеет свой интерес, как скорбное предчувствие поэта – увы! – слишком верно сбывшееся… Остальные три – как последние, уже замирающие звуки еще недавно громкого, мощного и гармонического голоса… Думы поместили мы отдельно, непосредственно после песен и не отделили лучших из них от слабых, потому что эти пьесы слишком тесно слиты с личностию Кольцова и интересны более как факты его внутренней жизни, нежели как поэтические произведения, хотя некоторые из них прекрасны и с этой точки зрения, как, например, «Великая тайна», «Могила», «Не время ль нам оставить». Таким образом, из 125 пьес в первом отделе помещено 79 пьес. Остальные 46 стихотворений мы напечатали в особом отделе, под особенной нумерацией, в виде приложения. Между ними есть много слабых, даже очень слабых; но нет ни одного, которое не имело бы хотя относительного интереса или замечательною степенью одушевления, даже страсти, или оригинальною мыслию, или счастливыми оборотами выражений, или, наконец, более или менее любопытным отношением к жизни и личности автора. Некоторые из стихотворений этого отдела были бы даже очень недурны, если бы отзывались большею зрелостию и выдержанностию… Таковы, например, пьесы: «Если встречусь с тобой», «Терем», «По-над Доном сад цветет», «Домик лесника», «Размышление поселянина», «Глаза», «Два прощания», «Бедный призрак», «Товарищу», «Не скажу никому», «Где вы, дни мои».

Также в виде приложения решились мы при собрании стихотворений Кольцова напечатать «Мысли о музыке», статью друга его Серебрянского. Это единственный оставшийся после Серебрянского литературный памятник, погребенный в одном малоизвестном и притом старом уже журнале. Мы уверены, что отношения Серебрянского к Кольцову, равно как и достоинства статьи, которая сама так похожа на музыкальное произведение, вполне оправдывают ее помещение в книге сочинений Кольцова.

О портрете Кольцова, в отношении к рисунку и литографии, читатели могут судить сами; мы ручаемся только за поразительное сходство этого портрета (снятого в 1838 году) с оригиналом{65}.

«Напечатано в книге «Стихотворения Кольцова. С портретом автора, его факсимиле и статьей о его жизни и сочинениях, писанною В. Белинским». Издание Н. Некрасова и И. Прокоповина. СПБ. 1846 (ценз. разр. 5 февраля 1846).

В полном виде, с восстановлением цензурных пропусков и изменений, статья была напечатана по рукописи в издании Солдатенкова и Н. Щепкина, том XII, стр. 81–147 под заглавием «Алексей Васильевич Кольцов». Цензурованный экземпляр наборной рукописи этой статьи хранится в настоящее время в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, шифр № 5322. В настоящем издании текст статьи сверен по этой рукописи. Все цензурные сокращения и изменения (кроме самых незначительных) отмечены в примечаниях.

О Кольцове Белинский писал еще в пору их первоначального знакомства (см. т. I наст. изд.).

Прекрасное знание условий жизни воронежского поэта, продолжительное личное общение с ним во время его приездов в Москву и Петербург позволили Белинскому с большой силой обрисовать в этой статье самобытную личность поэта-прасола и раскрыть во всей полноте трагедию его жизни. В этом отношении статья Белинского сохраняет до сих пор значение биографического источника первостепенной важности.