Разница между Фуггерами и Ротшильдами, между Медичи и Фордом – не меньше, чем между нашим АНТом и американским IBM. Важно другое: это разница – между семечком и яблоком. Только в сказке яблони успевают вырасти из семечка и дать плоды, пока герой едет по хрустальному мосту на венчание с демократией…
О нет, мы не собираемся переделывать старые песни на новый лад. Утверждать, что рыночному изобилию непременно предшествует абсолютное и относительное обнищание пролетариата, а прыжок из царства необходимости в царство рынка осуществим только через диктатуру государства… Мы лишь подвергаем сомнению мифы общественного сознания, в которых противоречивые вещи существуют на правах аксиом.
Радикалистское сознание будет кипятиться. Оно будет напоминать о пропасти, которую не преодолеешь в два прыжка, призывать к скачку и первым разочаруется, когда выяснится, что не так просто допрыгнуть до светлого будущего.
Но наше настоящее – не пропасть, через которую надо скакнуть. И не пригодней ли для нас совет Григория Великого: «Тот, кто хочет достигнуть вершины горы, должен подниматься не прыжками, а шаг за шагом…»
О романтическом мастере, бюргерском домике и месте обитания культуры
Итак, история нашей страны, повисев в который раз над пропастью, удержалась на краешке, сделала шаг прочь и выкарабкалась на дорогу. Не стоит представлять ее американским хайвеем. Это всего лишь тропинка, впереди – преграды и крутые скалы, лавины и камнепады. Но все же путь уводит от пропасти, а не ведет к ней.
И рискнем заявить – главное уже свершилось. Это – начавшееся возрождение духовных основ общества, искаженных коммунизмом.
«Духовные основы общества» – название книги С. Л. Франка. Франк, либеральный консерватор, чутко ощущал различие между естественными законами и законами общественными.
И те и другие общеобязательны. Но если закон природы нельзя нарушить вообще, то законы общества нельзя нарушить безнаказанно. Общество, исходящее из ложных духовных максим, живет вопреки социальным нормам так же, как больной или голодающий человек живет вопреки нормам биологическим. Это не значит, что. такое общество невозможно построить – это лишь значит, что оно не может существовать долго.
Вопреки теориям тоталитаризма, доказывавшим принципиальную его неизменяемость и неразрушимость изнутри, его разложение и перерождение началось все же под действием внутренних сил.
Уроки эксперимента, который задуман, разумеется, не в 1917 году, позволяют и более широко поставить вопрос об ответственности экспериментаторов, и о дальнейшей судьбе и месте того особого слоя общества, который мы рискнем расширительно именовать интеллигенцией. Разумеется, нам могут указать, что интеллигенция – продукт специфически русских условий жизни, на Западе ее нет, что в Советском Союзе интеллигенции тоже не было, а все расплылось в «образованщине» (Солженицын), запятнавшей себя бессовестным сервилизмом, которой противостояла группа мужественных диссидентов, что нельзя столь недифференцированно применять понятие, которое к тому же не имеет точного содержания.
Но нам все же кажется, что этим словом вполне можно обозначить тот специфический слой общества, который не владеет ни капиталом, ни властью, ни войском, ни привилегиями, ни землей, но владеет общественным мнением.
Но знаешь ли, чем мы сильны, Басманов? Не войском, нет, не польскою помогой, А мнением; да! мнением народным…
Как нынче распорядится интеллигенция своим имуществом? Интеллигент, строящий планы общественного развития, – парадоксальная фигура.
Ни античный философ, презирающий толпу, ни религиозный учитель, отрешенный от мира, ни восточный мудрец, вписанный в канон, – не интеллигенты.
На протяжении тысячелетий мировая культура осознавала себя как традиция, а не как протест против традиций.
Она сочувствовала несчастным, но не бунтовщикам. Ни Вергилий, ни Корнель не думали, что несогласие с властями предержащими – первое условие творчества. Ни Аристофан, ни Шекспир не считали, что безоглядное отрицание традиции есть первый признак творческого разума.
Культура была непрестанно уничтожаема бунтами, узурпациями, переворотами, завоеваниями. Именно поэтому она осознавала себя как нечто противоположное бунту, как начало консервирующее.
Милетская чернь могла бросать детей городской знати под копыта быков, теснящихся на токах; толпа бедняков, которой «зависть и жадность делали невыносимым блеск знатных» (Диодор), резала богачей, и очередной тиран Дионисий приходил к власти, отменяя долги и раздавая народу конфискованное имущество состоятельных граждан. Но философы не освящали резню идейными соображениями, историки порицали тиранов, а не славили революционеров, и называли «господством кулаков» то, что именуют нынче «диктатурой пролетариата».
Гунны могли грабить и резать, но никто не восклицал с надеждой: «Где вы, грядущие гунны?»
Народные восстания прокатывались по Европе, Азии, Китаю, милленаристские движения захватывали воображение толпы. Их приверженцы проповедовали борьбу со всем существующим, борьбу, разделяющую мир на два лагеря. Они учили об абсолютном обнищании масс как признаке наступления близкого царства Божия на земле; они учили, что в будущем мире не будет ни твоего, ни моего, и истребляли как можно больше не согласных с ними грешников, чтоб оставить в царстве Божием на земле, как и полагается, одних праведников.
Но народные восстания оставались явлением, посторонним культуре, не освященным ее именем, и платили культуре взаимностью, вешая грамотеев.
Даже будучи упоминаемы в анналах культуры, они осознавались как разрушительная, а не созидательная стихия.
В шекспировском «Генрихе VI» мелькает такая маргинальная фигура – бунтовщик Джек Кед.
«Все в королевстве будет общим, и мой конь станет пастись в Чипсайде. А когда я стану королем – а я им стану – денег тогда не будет вовсе; все будут пить и есть на мой счет, и я всех наряжу в одинаковую одежу, чтобы все ладили между собой, как братья, и почитали меня, как своего государя…»
Но Джек Кед – лишь один из симптомов болезни королевства. Убивает его не король, не лорд, а честный английский эсквайр Александр Айден – фермер, мелкий собственник, сказали бы мы нынче.
Кед чинит реальные разбои и реальные казни, но он выключен из высокого исторического времени. Его место – место Калибана истории.
Культура сочувствовала несчастным, но не бунтовщикам, потому что понимала себя как традицию, а не как протест; а единство традиции и веры влекло за собой единство культуры.
Интеллигенция родилась в Европе вместе с буржуа, вместе с секуляризованной культурой. В век наступающей частной собственности интеллигент попытался обратить в собственность общественное мнение. Он занялся производством идеологии, а подобное производство приносит наибольшие дивиденды в периоды общественных нестроений. Он занялся планами общественного устройства, но при этом, в отличие от чиновника, не нес ответственности за практические последствия своих слов.
Создалась парадоксальная ситуация, в которой, как отметил Йозеф Шумпетер, свободное общество не может не производить интеллигенции, иначе оно перестанет быть свободным, в то время как идеи интеллигенции могут это общество уничтожить.
Беспрестанно набиваясь в соавторы к Господу Богу, интеллигент принялся сочинять конституции из головы, а не из исторических условий.
«Французской революцией, – иронизировал Алексис де Токвиль, – руководил тот же дух, что сочинил столько абстрактных книг об управлении. То же презрение к действительности, та же вера в теорию, та же потребность переделать мироустройство зараз, сообразно закону и логике, по единому плану, а не улучшать его по частям. Прискорбное зрелище: ибо преимущества писателя могут быть недостатками политика».
Григорий Андреевич Гершуни, эсер и террорист, узнав о революции 1905 года, писал товарищам по партии с восторгом: «России в двадцатом веке суждено сыграть роль Франции девятнадцатого века. Но крупнейшим счастливым результатом будет, как то мне кажется, то, что России удастся миновать пошлый период мещанского довольства, охватывавший мертвящей петлей европейские страны… Какое счастье выпало на долю партии…»
Но тот же 1905 год (и то же, вероятно, предчувствие) заставил других социал-демократов ужаснуться открывшейся перспективе, осознать всю меру ответственности, лежащей на интеллигенции за идейное обеспечение революции, и покаяться. Плодом этого покаяния явились «Вехи».
Уверенность, с которой интеллигент «творит историю по своему плану, рассматривая существующее как материал или как пассивный объект для воздействия», безрелигиозное отщепенчество интеллигента от государства и от своего народа, безоглядный радикализм, ведущий к торжеству самых левых течений, – все это подверглось осуждению.
