Но важнее всего отметить, что «Вехи» призвали интеллигенцию не только к духовному покаянию и самоуглублению, но и к практической, трезвой, созидательной деятельности, той самой деятельности, которая, по словам Гершуни, имеет своим концом «пошлый период мещанского довольства…»
Призывы не были услышаны – и теперь ясно, что российская интеллигенция несет громадную долю ответственности за большевизм. И эта ответственность не снимается даже тем, что большевики возненавидели и уничтожили интеллигенцию подобно тому, как, по замечанию Бердяева, Смердяков возненавидел Ивана, обучившего его атеизму и нигилизму.
Но российская интеллигенция и раскаялась первой. Западные попутчики великой пролетарской еще рассуждали о новой надежде человечества, воссиявшей на Востоке, красные кхмеры еще не взялись за свои сорбоннские диссертации, парижские студенты еще не помышляли о баррикадах 1968 года, – российская культура уже разглядела: «веслами отрубленных рук вы гребетесь в страну грядущего…»
Разделенная на два рукава, российская интеллигенция сплотилась вокруг двух извечно консервативных начал: вокруг церкви – в эмиграции и вокруг культуры – на родине.
Поэтика авангарда, поэтика протеста и бунта, была уничтожена в СССР не только правительственными постановлениями. Русская культура по существу своему отвернулась от авангарда и приблизилась к классическому мироощущению, осознав:
Двадцать четвертую драму Шекспира Пишет время бесстрастной рукой…
Запад продолжал воспевать Люцифера, но в России, ставшей адом, интеллигент принял на себя роль не Люцифера, а Данта.
Дант-Мандельштам спустился в ад и там погиб, Дант-Солженицын прошел ад насквозь и вышел из него не только с описаниями кругов ада, но и с тем религиозно-консервативным мировоззрением, которое основывается на признании духовных, надорганических основ общества и творческого, органического характера хозяйства.
Как не вспомнить здесь, что другой великий русский художник, Достоевский, отправившийся в Мертвый дом, пожалуй, сторонником социалистических идей, вернулся оттуда убежденным противником радикального общественного переустройства, успев пророчески предупредить современников о том кошмаре, что несет миру революционная бесовщина.
В Москве 30-х годов некий мастер сочинил еретическое Евангелие. Он отделался необыкновенно дешево – всего лишь сумасшедшим домом. Более того, герои его повествования вмешались в его судьбу.
Чего же просит Иешуа для романтического мастера? Небольшой домик, окруженный цветущими вишнями, мшистый мостик, венецианское окно, вьющийся виноград, засаленный и вечный колпак…
Как! Бог и дьявол вмешались в судьбу творца – для того, чтобы наградить его домиком добропорядочнейшего немецкого бюргера – прообразом американского коттеджа из спального городка?
Да в такую вечность Григорий Гершуни почел бы гражданским долгом бомбу швырнуть; она бы и Достоевскому напомнила, чего доброго, свидригайловскую баньку с пауками…
Но Булгаков знал, что делал. Собственный домик и мещанский уют были самой романтической вещью в стране, равно лишенной и бытия, и быта, стране, где в воздухе еще носился яростный крик:
Скорее головы канарейкам сверните,
Чтоб коммунизм канарейками не был побит.
«На свете счастья нет, но есть покой и воля». —
«Он не заслужил света, он заслужил покой».
Эти слова – предисловие и послесловие всем попыткам законодательного установления света и счастья.
Последние два столетия интеллигенция немало потрудилась над тем, чтобы в обществе отмерло ощущение единства государства, хозяйства и культуры.
Культура расплатилась за это очень дорого, она стала отчуждена от государства и хозяйства, стала пониматься не как возвышение над вещественной сферой общества, а как ее отрицание.
Но XX век принес с собой и кризис такого мироощущения. Он принес крушение не только идее социализма, но и идее радикального пересоздания человека и тотального отрицания традиции, осознав себя в известной степени в положении, обозначенном Честертоном.
«Как все важничающие малышки, – писал Г.-К. Честертон, – я пытался опередитъ век. Как они, я пытался минут на десятъ опередить правду. И я увидел, что отстал от нее на восемнадцать веков.
По-юношески преувеличивая, я мучительно возвышал голос, провозглашая мои истины, – и был наказан как нельзя удачнее и забавнее: я сохранил мои истины, но обнаружил, что они не мои. Я воображал, что я одинок, – и был смешон, ибо за мной стояло все христианство… Я старался придумать свою ересь, и когда я нанес последний штрих, я понял, что это правоверие… Правда бродячей легенды или ложь господствующей философии учила меня тому, что я мог бы узнать из своего катехизиса, если бы я его читал…»
«Свобода на баррикадах» – называется известная картина Эжена Делакруа, изображающая прекрасную женщину с развевающимся знаменем, вдохновляющую восставших парижан.
Баррикады – всегда были символом восстания, стремления завоевать свободу.
В августе 1991 года баррикады окружили здание Верховного Совета России, и по иронии судьбы они расположились на тех самых местах, где в 1905-м восставший народ тоже строил баррикады. Только те – воздвигали люди, желавшие разрушить, свергнуть законную власть, эти же – люди, желавшие защитить собственное правительство.
Последовавшие затем стремительные удары Ельцина по наиболее косным структурам довершили процесс осторожных реформ, начатых Горбачевым, в результате которых история как бы вернулась на органический путь развития, похоронив идею революционной перестройки мира, идею разрушения.
Вновь стал актуален призыв «Вех», обращенный к интеллигенции и не расслышанный в 1909 году, – заняться созидательной деятельностью. Бог напомнил человеку о его бессилии создать новый мир по самонадеянно-сумасшедшему проекту. Но вместе с тем – и о «творческой задаче человека» (Бердяев). Сфера приложения человеческого творчества обширна – наука, хозяйство, культура. Ему нет места только на революционных баррикадах.
Сумеет ли та часть интеллигенции, что в значительной степени подготовила крушение идеократии, найти свое место в получившем возможность органического развития обществе – или будет культивировать протест ради протеста?
Сумеет ли культура осознать себя как порождение традиции, как возвышение над вещественной сферой, а не отрицание ее? Сумеет ли общество выработать иммунитет против новых идеологий – фундаменталистских или радикалистских, но равно противостоящих медленному, терпеливому налаживанию жизни, – это покажет будущее. Но одно ясно – сама идея борьбы, бунта, революции, под знаком которой прошел едва ли не весь XX век, потерпела поражение.
Время разбирать баррикады.
Новый мир, 1992, № 1
«ПАТЕНТ НА БЛАГОРОДСТВО»: ВЫДАСТ ЛИ ЕГО ЛИТЕРАТУРА КАПИТАЛУ?
Два года назад «Независимая газета» опубликовала эссе Бориса Парамонова «Возвращение Чичикова» (20.9.91). Две тенденции, обозначившиеся впоследствии более четко, предвосхитил автор эссе, пометив их знаком плюс. Первая – триумфальный выход на арену общественной жизни приобретателя, биржевика, дельца, торговца, нувориша и неожиданная готовность общества сквозь пальцы смотреть на криминальный источник его обогащения. И вторая – обвал упреков русской классике, во многом сходных с упреками Парамонова Гоголю, который, дескать, хоть и обладал верным художническим инстинктом, чтобы разглядеть в действительности Павла Ивановича Чичикова, но не сумел, к сожалению, увидеть в нем национального героя. Ошибка Гоголя, утверждает Парамонов, в том, что он хотел совместить предприимчивость с добродетелью, не понимая, что предприимчивость – это уже добродетель, что капиталист не только производитель товаров народного потребления, но и «биржевик, аферист, спекулятор».
Некогда Д. С. Мережковский обнаружил парадокс гоголевской птицы-тройки: воспетая как символ Руси, она мчит в светлую даль мошенника Чичикова. В том, что Мережковскому казалось парадоксом, Парамонов усмотрел провидение: «Чичиков возвращается на птице-тройке, и советское государство, косясь, посторанивается».
Иронически-провокационный текст Парамонова никакой ответной реакции не вызвал: на биржевика и спекулятора российское государство склонно коситься еще меньше, чем советское, а героя за Павлом Ивановичем Чичиковым признала вся передовая российская пресса, почтительно замершая в восхищении перед новыми «миллионщиками». Что же касается классической литературы, то ей были предъявлены в дискуссиях последних лет претензии куда более серьезные. Это она, расшатывая устои, способствовала разрушению существующего порядка вещей (недаром на Первом съезде Союза писателей СССР торжествующие строители нового мира прихватили себе в союзники литературную классику, заявив, что эти книги, дескать, составляют обвинительный приговор человечеству, не сумевшему оборудовать на нашей планете радостную творческую жизнь). Это она называла деспотизмом стабильную государственность, окружила ореолом романтики разрушителей и бунтарей, осудила церковь и заклеймила именем охранителей верных слуг отечества, ну и, наконец, не разглядела в представителе нового промышленного класса ту движущую силу, которая была способна успешно модернизировать Россию и вывести ее на путь европейского развития.
