Большинство же наблюдателей упадок литературы признают как упрямый факт. Вот отношение к нему разное. Есть точка зрения этакого технократического хамства – зачем, мол, литература в обществе, где появились телевидение и Интернет? Есть культурный пессимизм: Галковский, например, в «Бесконечном тупике» замечает, что «литература как миф, как способ осмысления мира и способ овладения миром истлела, исчезает. Последние ее остатки исчезают на наших глазах».
Есть прагматический стоицизм. Просто, мол, литература занимала неподобающе большое место в России. А потому и харизма ее (унаследованная советской и ее антиподом – антисоветской литературой) ложная. Утратила харизму – и превосходно. Все свободны. Разбредаемся по углам. Тут с удручающей серьезностью ищут правду-истину, обличают капитал, плачут над бедами народными, тут играют с текстами, высокомерно презирая читателя («писать – непереходный глагол»). Критика же исследует подвиды литературы, как энтомолог насекомых, – а тому совершенно незачем нежно любить пауков.
Но и пессимисты, и стоики не упускают случая посетовать на читателя. («Предательство читателя», как выразился Александр Агеев.) «Читающий народ» повел себя неподобающим образом. Он сметает с полок детективы, он обсуждает в бесчисленных интернетовских закоулках какую-то фантастику (все то, что на порог не пускали толстые журналы) и обходит стороной эти самые журналы, как заповедники эндемической флоры. Более того, он смеет воротить свой нос даже от столь изобретательно разрекламированной «актуальной» прозы!
Но можно поставить вопрос и по-другому – а не предала ли современная литература читателя? Книжный бум, очевидность которого никто не отрицает, говорит о том, что привычка читать не изжита. Но какие книги становились событиями в прошлом, какие из них читались взахлеб? Почти всегда те, которые нащупывали какой-то нерв в современной жизни, открывали нового героя и измеряли его масштабом вечности. И нынешний читатель тоже ищет в современной литературе если уж не ответа на вопросы «что делать?» и «кто виноват?», то, по крайней мере, ответ на шукшинский вопрос «что с нами происходит?». Писатель же предпочитает либо описывать состояние своей души (если б еще эта душа стоила того, чтобы в ней копаться), либо устало и изобретательно играть с чужими текстами. «В таком случае мне нет нужды в современной литературе, – отвечает просвещенный читатель, – я и сам могу соединять нужные мне тексты хоть в голове, хоть на книжной полке» (и заполняет домашнюю библиотеку шедеврами прошлых веков). Вполне постмодернистский читательский ответ на постмодернистский писательский вызов (более типичный для интеллигенции старшего поколения).
Есть и другой распространенный тип читательского поведения: не найдя искомого в той литературе, которая высокомерно величает себя «настоящей», читатель обращает свой взор к массовым жанрам и обнаруживает, что там можно найти не только стрельбу, убийства и погони, но порой весьма точную картинку действительности и вполне убедительный ее анализ. Принято снисходительно относиться к такому читателю. Но служит ли «немассовость» литературы хоть какой бы то ни было гарантией высокого качества?
Не так давно И. Роднянская в блестящей и горькой статье «Гамбургский ежик в тумане» («Новый мир», № 3, 2001) поставила современной прозе суровый диагноз: это плохая хорошая литература, «книжный мир, культурное производство, перешедшее на самообеспечение, без притока энергии извне». И не побоялась указать на возбудителя болезни: «Утрачен интерес к первичному „тексту“ жизни – и к ее наглядной поверхности, и к глубинной ее мистике». Стоит ли винить читателя за отказ поощрять подобное «культурное производство» и отдающего предпочтение по-своему куда более честному стремлению детектива и фантастики – развлечь, увлечь и просветить?
Оглядываться на читателя сегодня непопулярно. Оно понятно: тем, кто жил в советскую эпоху, сакраментальное «читатель не поймет» в зубах навязло. Я сама (каюсь) повинна во многих высказываниях в том духе, что, мол, настоящая литература не может иметь широкого читателя, что культура вообще аристократична и иерархична, а от демократизации понижается в качестве, что высшие достижения культуры всегда нужны немногим, что задачи просвещения и культуры совсем различны («Философии Неравенства» Бердяева да «Восстания масс» Ортеги-и-Гассета в юности начиталась, очень соблазнительные книги в условиях фальшивого и принудительного народолюбия).
Теперь меня скорее раздражает усталая гримаса интеллектуального превосходства, прилепленная особенно часто к статейкам русских толмачей Барта и Деррида, претензия постмодернизма стать идеологией культурной элиты (к счастью, провалившаяся, но, к несчастью, успевшая увлечь за собой в пропасть живой интерес к литературе). А сочувствие вызывают высказывания совсем в ином роде.
Ну вот хоть такое место из книги Татьяны Чередниченко «Россия 90-х: в слоганах, рейтингах, имиджах» (М.: Новое литературное обозрение, 1999), куда вошел, в частности, диалог «Вечные темы на пороге XXI века». Замечательный искусствовед Олег Сергеевич Семенов (ныне уже покойный) размышляет о том, каким будет искусство в XXI веке. «Первое, что мне кажется: оно должно быть, как ни странно (мне даже трудно произнести это слово, настолько оно немодное), оно должно быть народным». Как я понимаю Семенова – многим из нас трудно это слово произнести. «Мы, те, которых в Америке принято называть яйцеголовыми, – продолжает ученый, – еще можем прожить без народного искусства. Но настоящий художник без него прожить не может. Он стремится к народу. Ему надо раствориться в народе. Ему надо, чтобы его услышали».
Мне трудно разделить уверенность Семенова, что «традиция вернется», что «искусство XXI века будет похоже на классическое искусство» и что направление этого пути заложено в самом постмодернизме – когда он покончит с иронией и отрицанием, то развернется в другую сторону. (Хотя идея бросить взгляд в сторону массовых жанров, где кипит живая жизнь – от подобного дичка веками получала свежую кровь высокая культура в моменты кризисов, о чем напоминают и в диалоге, – очень продуктивна.)
Но и в пессимистический вывод И. Роднянской – «эпоха муляжей продлится долго» – тоже как-то верить не хочется. Да, это десятилетие литература проиграла. При всем том, что ей была вручена козырная карта – свобода слова. Мы вступили в эпоху литературных сумерек. Вопрос: что надо делать, чтобы прогнать тьму? Тревожно бить в бубны и там-тамы, топать ногами, жечь костры? Или, помолясь, тихо отправляться спать в надежде, что утро придет само собой?
Литературная газета, 2001, № 47, 21–27 ноября
ПРИТЧА В ВОЕННОМ КАМУФЛЯЖЕ
Читательской судьбе романа Маканина «Асан» («Знамя», 2008, №№ 8–9) вероятно, помешает довольно неприятная история с премией «Большая книга». Когда писатель, за которого соперничают журналы и издательства, номинируется на самую денежную премию рукописью романа, неизбежен вопрос: зачем? Не успевает в список этого года? Что за беда – будет в следующем.
И тут уж не избежать едкой статьи Виктора Топорова во «Взгляде», обнажающего кухню самой закрытой премии и упрекающего Маканина – в том, что он согласился возглавить прошлогоднее жюри под обещание самому стать лауреатом следующего года. Для чего и сочинил второпях «чрезвычайно холодное, чрезвычайно, до мелочей, скалькулированное, чрезвычайно идеологически правильное (с оглядкой и на Кремль, и на либералов, и на переводы на западные языки) – и вместе с тем чрезвычайно поверхностное, чрезвычайно скучное и чрезвычайно дурным (несуществующим, иначе говоря, просто-напросто мертвым) языком написанное сочинение».
Эти же упреки насчет премии повторяет и Игорь Шевелев в «Новой газете», сам же роман, по его мнению, «настолько удачно лавирует между болевыми точками войны. настолько усреднен и конъюнктурен, а основные мотивы настолько высосаны из пальца, что главный вопрос, возникающий у читателя, „зачем это написано?“ быстро сменяется следующим: „А о чем я только что прочитал?“(„Новая газета“ № 64 от 1 сентября 2008). Дальше уже за дело принялась желтая пресса. До масштаба Маканина как писателя ей нет никакого дела, а привкус скандала всегда притягивает.
Не удостоившийся пристального критического анализа, роман оказался заранее осужденным. Разве что Андрей Немзер закончил свой краткий и безоценочный пересказ фабулы, из которого трудно даже понять: симпатизирует критик автору или нет – неожиданным и двусмысленным комплиментом: «Роман Маканина это очень большая книга» («Время новостей, 01.09.2008»).
На мой взгляд, роман Маканина вовсе не холодный и конъюнктурный. У романа есть удивительные провалы… Но есть и взлеты, на которые авторы посредственных и конъюнктурных произведений просто неспособны. Попробуем безжалостно описать одни и отдать должное – другим.
