Каждая эпоха по-своему освещает научно-философские принципы – иногда в противоположном смысле. Пример этого – как раз антропологический и эволюционный принципы. Но самым ярким примером и «наукой на веки» в этом смысле является само христианство. Ведь дело Иисуса Христа в этом смысле нельзя иначе назвать, как самой радикальной революцией в области человеческих представлений о Боге. Надо только уметь видеть эту революцию. К сожалению, то «исправление подвига Христова» Великим Инквизитором, о котором говорит Достоевский, – вполне «удалось» в истории. Христианство мы видим «как бы сквозь тусклое стекло» (по выражению св. ап. Павла). «Великий Инквизитор» предпринял в отношении к Христу и к христианству решительный, глубокий и широкий по обхвату контрреволюционный поход – и достиг того, чего добивался, – христианство стало «ручным», «безопасным» и готовым на все услуги сильным мира сего, включая и того, которого св. Отцы именуют «князем воздушным» и которому служит Великий Инквизитор. Те святые дни, которым нынче «верующие» дают, главным образом (увы!) «гастрономическую», так сказать, интерпретацию (Рождество Христово и Пасха), можно так охарактеризовать словами св. Афанасия Великого:
«Некогда обманулся Адам и, пожелав стать как Бог, не сделался Им. Бог же сделался человеком, чтобы человека сделать Богом».
Св. Афанасий, гениальный и боговдохновенный автор термина «единосущие», с полной справедливостью заслуживший имя «Великого», здесь раз и навсегда определил вековечную диалектику человекобожества и богочеловечества – основной темы Достоевского.
После такой решающей и навеки вечные радикальнейшей интерпретации дела Христова на земле и на небе, то есть во всем мироздании, уже незачем призывать к совершению каких-то маленьких, в духе Робинсона, игрушечных революций и бурь в стакане воды. Все давным-давно сделано, и притом чисто, благочестиво и без каких бы то ни было личных притязаний, Самим Иисусом Христом и Отцами Церкви. Надо только увидать это и усвоить. Но главное несчастье пишущих и ораторствующих на христианские темы в том, что «Кельнский собор и Нотр-Дам-де-Пари нельзя упрятать в картонную коробку» и что надо уметь видеть «дальше своего носа».
«Двойное единосущее» (термин мой. – В. И.) халкидонского догмата (415 г.) состоит в том, что Христос единосущен человеку по человеческой природе и единосущен Богу Отцу по Божеской природе. И это «двойное единосущее» есть то, от чего «потряслись небо, земля и все мироздание» – по грандиозному выражению Достоевского. Его великий гений постиг величие богочеловеческой революции и сам послужил этой революции, как власть от Богочеловека имевший.
«Новая тварь!» – гремит св. ап. Павел (Гал. 6,15).
У ветхой же твари – ветхое представление о Божестве. Все же ветхое – говорит тот же апостол язычников – близко к уничтожению.
«Вот Я творю все новое!» – перекликается с «апостолом языков» творец «Апокалипсиса», «ученик его же любляше Иисус». И он же сохранил навеки слова Божественного Учителя:
«Видевши Меня видел Отца!» (Ио. 14,9).
Это значит, что иных путей к боговидению и к боговедению, как через богочеловечество, нет и быть не может! Sapienti sat!
Это и есть величайшая в веках и в Космосе богочеловеческая революция, самый радикальный переворот в человеческих представлениях о Боге.
Муки рождения, да, но и трагическая радость, трагическое ликование по поводу новой твари, по поводу двуединой Пасхи распятия и Пасхи воскресения – вот в чем суть романов-трагедий Достоевского. «Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос» (Гал. 4,19).
Муки торжества – жестокие, голгофские муки богооставленности – совпадают у Достоевского и у тех, кто с ним и кто его понял, с блаженными муками свободы, с ее ликующим торжеством. Но это также и радостная мука разрыва со всем ветхим и подлежащим уничтожению: «…нынешний Иерусалим… с детьми своими в рабстве; а вышний Иерусалим свободен: он – матерь всем нам» (Гал. 4, 25–26).
Демонология и юмор Достоевского
Черт стар. И чтоб его понять,
Должны состариться вы сами.
Ты полон дряни, милый мой!
Можно смело сказать, что программа «Бесов» Достоевского, равно как и «Катехизис революционера» Нечаева и Бакунина, перевыполнены и «переплюнуты» в высокой степени русской революцией с последовавшим за ней советским режимом и современными нравами вообще с их гангстеризмом, «левацкими загибами» и «перегибами» и повсеместно вышедшим из всех берегов грязным хулиганством. В этом отношении мир пошел ныне так далеко, что пророчества Достоевского и тех, кто в свое время был в его духе, остались за флагом, а сам автор «Преступления и наказания» и «Бесов» оказался в своем роде «устаревшим». Конечно, далеко не всегда сбывающиеся и сбывшиеся пророчества «старят» самих пророков. И мы отнюдь не собираемся объявлять Достоевского, в обычном смысле слова, «устаревшим». Мы только хотим сказать, что при желании и при поверхностном взгляде на вещи Достоевский, теперь в известном смысле (то есть перевыполненности программы дегуманизации человека), может действительно показаться «захлестнутым» волной событий… Может только показаться.
Да, но у великого создателя романа-трагедии есть в запасе нечто ему только одному принадлежащее, где у него не было предшественников и вряд ли будут эпигоны в настоящем смысле слова…
Это «нечто» до сих пор, кажется, никем не замечено и никем не затронуто в критических анализах творчества Достоевского, даже очень «крупными величинами». Здесь мы имеем в виду то, что выставлено в заглавии настоящей статьи, и особенно ЮМОР. И притом юмор sui generis.
Заметим, что юмористический подход к теме зла и бесовщины в каком-то смысле связан с искуплением и прощением, ибо ОСМЕЯННОЕ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДО КОНЦА ПРОКЛЯТЫМ И ОСУЖДЕННЫМ. Конечно, тема последних судеб человека и нечистой силы, демонов и демонизма, вообще говоря, эсхатологическая тема чрезвычайно интересовала русских авторов и мыслителей, где на первом месте стоит Гоголь и его личная трагедия, ибо он был не только субъектом, но и объектом демонологии и демонского мира, попав в лапы попу Матвею Ржевскому и поповичу Виссариону Белинскому. Обоих (маски попа и маски литератора-критика) не разрешено касаться ни справа, ни слева… Попа Матвея запретили «обижать» правые, а «неистового Виссариона» запретили трогать левые. Но страдания Гоголя и других так велики, что мы здесь не посмотрим на это социально-политическое табу.
Как известно, гениальнейший диалог Платона «Пир» заканчивается тем, что Сократ, перепивший всех и сохранивший полную ясность мысли и духа, доказывает своим еще не свалившимся с хмеля собеседникам, что истинный трагик есть истинный комик и что творчество трагедии и комедии в глубине – одно и то же.
Романы-трагедии Достоевского служат лучшим доказательством этому, и в особенной степени роман-трагедия «Бесы», который есть прежде всего «русская трагедия», как правильно высказался о. Сергий Булгаков в своем сборнике «Тихие думы».
Дело в том, что в «Бесах», именно по той причине, что на карту поставлено само существование русской души, а не только отдельных персонажей пьесы, трагическое начало доведено до последних пределов – и, именно, по закону эстетического равновесия доведено до предела юмористически-комическое начало: вся пьеса начинается и заканчивается не только балаганным юродством и шутовством, но прямо-таки протекает во взятых с самого начала тонах типично русского скоморошества – даже в заключительной сцене самоубийства Николая Всеволодовича Ставрогина:
«Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей».
Не следует забывать, что Достоевский с особенной силой и остротой вышучивет «перемену» национальности главным бесом – Ставрогиным и вообще всю тогдашнюю революционную эмиграцию с ее чисто лакейской, смердяковской ненавистью к родине России, с настойчивым стремлением погубить ее, и притом не в революционном взрыве, но именно утопить в революционных нечистотах. Ибо, кажется, нигде, как именно в этой гениальной пьесе Достоевского, так ясно не выступает это основное свойство демонизма – нечистота. Нечистая сила прежде всего и после всего – нечиста, духовно смрадна, она «Смердяковщина» – «вонючий лакей ». И в ней все несерьезно, как и подобает скоморошеству. Никаких невидимых миру слез. Все это – «свистуны до конца». Так герой парижских улиц, заразив весь мир революционной нечистью и несерьезностью, посвистывает даже тогда, когда в качестве революционного палача или «сентябрьского убийцы» десятками и сотнями тысяч губит человеческие тела и души. Революционер « прежде всего и после всего безнадежный пошляк».
